Пленники вечности

Плескались лягушки в затянутом ряской рве, глубоком и оснащенном весьма покатыми бережками, на которых дыбились в сторону степи заостренные дубовые рогатки. Тонкий слой навезенного телегами дерна скрывал волчьи ямы с кольями на дне — неприятный сюрприз как для штурмующих, так и для ночных незваных гостей-лазутчиков.

Угловые башни, неказистые на вид, являли собой весьма грозную силу, оснащенные не только мощными стрелометами и чанами со смолой, но и затинными, сиречь тяжелыми пищалями. Важные усатые воины прохаживались по парапету, бренча кирасами и алебардами, кидая взоры на восток, откуда в любой день и час мог хлынуть пресловутый Потоп, который век сотрясающий польскую землю.

Явился в тот час к опущенному подъемному мосту богато одетый всадник на вороной кобыле, убранной на татарский манер в парчу и иные цветастые тряпки с серебряными шнурами да кистями. За сим вельможей прогрохотали по доскам мостка две дюжины золотых гусар. При виде пышного и грозного эскорта ратники на стенах и башнях вмиг растеряли свою ухарскую важность, выцвели, словно моль на свету.

Сияли шишаки и латы столичной работы, гордо топорщились перья на гусарских спинах. Краса и гордость ляхской тяжелой кавалерии могла внушить трепет кому угодно.

— Не иначе вспомнили о нас наверху, — проворчал старый рубака, с натугой отворяя обитые стальными листами ворота. — И без них плохо, и с ними тошно. Чую — не к добру сии перемены.

Более молодые воины гарнизона ничего говорить не стали, во все глаза разглядывая въезжающую кавалькаду.

— Хороши фазаны, нечего сказать, — проворчал сквозь зубы ветеран. — А где они были прошлым летом, когда татарва ярилась прямо под стенами? Ясное дело — жрали краковские колбаски и мальвазией запивали далече отсюда.

Вельможа спрыгнул с коня и едва ли не бегом ринулся к хозяйской домине, придерживая на боку саблю. При этом он каким-то образом умудрился не терять достоинства и приличествующей королевскому посланнику важности.

— Что за манеры, — вновь проворчал старик, щуря левый глаз, превращенный ударом татарской сабли в подобие узкой щелочки. — Нет бы к панам офицерам подойти, ведь знает же — пропал наш хозяин в Степи, третий месяц как ищем.

Навстречу кавалеру вышла ведавшая хозяйством племянница Громобоя, Маржанка, одетая в странную смесь траурных одежд и последней шведской моды.

— Пани, — сорвал с головы кавалер щегольскую шапку с алым пером, — я есть посланник к владыке вашему, за доблесть именуемому Громобоем, грозой Дикой Степи.

— Увы, любезный кавалер, — вздохнула Маржанка, — пан Жигеллон, да восславят его в небесах так же, как он восславлен на грешной земле, канул где-то в диких восточных землях.

— О том слыхали мы, — кивнул головой посланник, откровенно, почти за гранью допустимых приличий, разглядывая ладную фигуру племянницы местного владыки. — По сию пору не найден, выходит…

Маржанка только вздохнула.

— Если бы вы соизволили принять участие в поисках, — она кивнула на спешивающихся золотых гусар, — в миг бы нашли, ей-богу.

— К превеликому моему сожалению, — заметил так и не представившийся кавалер, — служба королевская требует от них совсем иного послушничества. Однако спешу обрадовать вас, милая пани. Очень скоро, вернее всего — через пять дней, подойдет сюда крепкая дружина. Достанет у нее сил и укрепить оборону этого форпоста истинной веры на востоке, и прочесать степь окрест.

Маржанка всплеснула руками:

— Хозяин всегда говаривал, что Жигеллонам не надобно иной помощи от короля, кроме его благоволения.

Кавалер поморщился. Видно было, что не хочет он говорить о таких серьезных вещах с молоденькой девицей, волею случая ставшей хозяйкой усадьбы.

— Не станут же Жигеллоны противиться прямому королевскому указу, полагаю? Соответствующая грамота у меня есть. Сейчас для Польши наступило время великих потрясений, негоже шляхте вспоминать не к месту о своих вольностях, рвать державу на части пред лицом подступающих ворогов.

— И кто же это подступает к коронным землям? — спросил вдруг густой басистый голос.

Кавалер излишне резко и порывисто развернулся на каблуках и уставился в лицо говорившему. Перед посланником стоял высокий и удивительно худой пан в простой рубахе, на которую небрежно накинут был дорогой дублет.

К уголкам губ, скрывавших ехидную улыбку, свешивались жидкие черные усы. На затылке задорно топорщился непокорный вихор.

— С кем имею честь, любезный государь? — осведомился посланник, постукивая убранными в перчатку пальцами по сабельному эфесу.

— Обращение, достойное королевского посланника, требует прежде назваться вам, милостивый государь. — Высокий оглядел прибывшего с эскортом пана с ног до головы. — Назваться государевым человеком может всякий.

Среди сопровождающих посланника произошло движение, звякнул высвобождаемый из ножен клинок, грозно затопорщились из-под шишаков усы крылатых гусар. Эта публика давно привыкла к самоуправству и наглости шляхты, не раз и не два приходилось им силой давать понять, что, несмотря на все вольности, Ржечь Посполита есть единое и нерушимое государство, покорное монаршей воле.