Пленный ирокезец

— Слава создателю — кончен курс премудрости университетской, — устало зевая, говорил Ротчев. — А все же как-то обидно, правда, Полежаев?

— Что — обидно? — спросил тот рассеянно.

Ротчев молчал, и Сашка внезапно догадался, о чем он: конечно, обидно… Столько счастья было, когда впервые всходили они по этим стертым ступеням желтого камня, под эти своды; столько надежд, замираний сердца, радостного звона в душе… И все кончилось, и почти все обмануло. И праздничный звон сменился мертвой каменной тишиной, а зеленый, весенний запах счастья — пыльной вонью, духотой скуки.

Они спустились по узкой лестнице во двор. Кучка студентов, разморенных жарою, сидела у ворот под кругло постриженной липою. Веснушчатый паренек в долгополом сюртуке с жаром декламировал какие-то стихи; товарищи, давясь от смеха, то и дело одергивали чтеца; егозливый маленький брюнет, почти мальчик, восхищенно повизгивая, порывался закрыть ему рот.

— Твое читают, — с улыбкой заметил Ротчев.

Чтец поднял голову, восторженно встрепенулся и вскочил на скамейку:

— Виват, Полежаев! Виват, автор!

Плотный немолодой господин в оранжевом фраке и сапогах с отворотами приостановился у ворот, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в студентов. При приближении Сашки он резко повернулся и зашагал к Охотному.

— Постой… Да ведь это тот… Жандармский полковник! — воскликнул Ротчев. — Помнишь, тогда, у Малого театра?

— Черт с ним, — брезгливо сморщившись, махнул Полежаев. — Все равно.

— Он подслушивал, как читали «Сашку»!

— Черт с ним. Вздор мой «Сашка». За такое не казнят.

— А тебе что — кровавые лавры Рылеева мерещатся? — тихо спросил товарищ.

Сашка помолчал. И, внезапно остановившись, молвил глухо:

— Мерещатся, Ротчев.

Народу все прибывало. Допотопные провинциальные рыдваны, забрызганные дорожной грязью; щеголеватые столичные ландо с откинутым кожаным верхом; резво подскакивающие на торцах калиберные дрожки; деревенские телеги, смиренно теснящиеся к обочине и простодушно благоухающие деготьком и сеном, — все это с равномерным, сложнозвучным и густым шумом продвигалось по Моховой, плотным, непробиваемым кольцом обтекая кремлевские стены и башни, вдруг уменьшившиеся в росте. И все это было облеплено пестро разодетым людом.

— С каждым днем публики больше, — с удовольствием поясняла девица в бедной коричневой мантильке. Ражий мещанин в гороховом полукафтане и полосатых панталонах с уморительно натянутыми штрипками подхватил:

— К коронации Москва-матушка готовится. Людям и охота. Отовсюду текут. Сказывают, карета на месяц ныне до полутора тысяч ассигнациями стоит! А квартеры…

— А что квартеры? — жеманно спросила девица, косясь на студентов.

— Уж-жас, какие дорогие стали! — с восторгом отозвался мещанин. — Сказывают, герцог аглицкий за дом шестьдесят пять тысяч плотит! На всю коронацию, значит, нанимает. А в суседнем дому фабрика — так он ее хозяину еще двадцать тысяч дает, чтобы, значит, спать по ночам не препятствовать… Но ты, фефёла! — внезапно гаркнул мещанин кавалергарду в блистающей каске, наезжавшему на народ грудастым конем под расшитой попоной. И вдруг попятился на тумбу, сдергивая картуз и лепеча:

— Царь… Государь-батюшка… Ур-ра!

Царь в окружении кавалергардов ехал верхом возле кареты, в которой следовала вдовствующая императрица. Он был молод, статен и хорош собою. Длинное туловище было неестественно прямо для всадника, будто на железный стержень насажено. Высокий покатый лоб был бледен и блестел влажно, выпуклые глаза глядели светло и напряженно. Четкое, обветренное лицо казалось бы мужественным и решительным, если б не маленький, женственно пухлый и капризный рот.

— Ему б усы, — шепнул Ротчев. — Неполное, недолепленное какое-то лицо. А?

— Долепится еще, — пробормотал Сашка. С цепкою жадностью всматривался он в человека, только что казнившего в Санкт-Петербурге пятерых благородных безумцев…

Толпа, словно мощная река, понесла их вверх, на широкое кремлевское подворье.

Государь грациозно и медлительно кланялся во все стороны. Рядом с ним стоял брат Константин — одутловатый, сутулый, с угрюмыми песочно-желтыми бровями и вздернутым правым плечом. Члены сената почтительным полукругом держались чуть одаль обеих императриц — вдовствующей и молодой. Министры стояли в затылок друг другу, словно собираясь идти гуськом по узкой тропке.

— Наш-то, — кивнул Критский, — Шишков…

Белый как лунь министр просвещения старательно прямил старческую спину с резко проступающими под мундиром лопатками.

Небольшой, в строгом монашеском облаченье человек, с реденькой бородкой, пронзительными глазами, негромким, но внятным голосом произнес благодарственное слово богу за победу над супостатами трона российского.

Сашка оглянулся. Вокруг, куда ни кинь взор, теснилась празднично яркая народная масса, отделенная от центра площади коленопреклоненным каре молящейся гвардии. С кремлевских вершин торжественно и победоносно грянули пушки. Стоявший подле Критского щуплый юноша в поношенном, явно с чужого плеча, чиновничьем вицмундире мелко закрестился, зашептал горячо: