Пленный ирокезец

— Откуда в нем такое ко мне участье? Не знаю, право, как мне и благодарить его.

— Вот и поблагодарили бы, ежели дописали б, как он просил, — сказала она капризно. И вдруг сильно, требовательно стиснула его пальцы своими внезапно похолодевшими. И остановилась, обвив рукой ствол пышного клена, как бы борясь с головокружением.

— Что вы? Что, что? — тревожно зашептал он, наклоняясь к ней, подымая ее поникшую голову, целуя ледяные пальцы. — Кабы вы знали… Ежели б я мог рассказать вам все о себе… Знали б вы, как мне голос ваш дорог, как необходимо дыханье ваше…

— Кабы вы знали, — медленно выговорила Катенька, гладя его короткие, сбившиеся под фуражкой волосы. Он стоял на коленях перед ней, задыхаясь, не то всхлипывая, не то сдавленно смеясь.

— Я люблю вас, Александр Иванович, — тихо и быстро сказала она и, выдернув руку, побежала меж темных деревьев к дому, празднично освещенному окнами обоих этажей.

Он побежал вослед, спотыкаясь об узловатые корни деревьев, задыхаясь, шепча что-то…

Статная фигура Бибикова неподвижно высилась на крыльце. Отставной полковник, скрестив по-наполеоновски руки на груди, с выражением холодного любопытства взирал на смущенного унтера.

Наутро к нему без стука явился камердинер, протянул пакет:

— Вот-с. Вам-с.

— Что здесь?

— Возьмите-с, барыня просила. — Камердинер поклонился и вышел.

Он раскрыл пакет. Там были деньги и записка Катиной маменьки:

«Милый Александр Иванович!

Все мы, очарованные чудным даром Вашим, почтительно просим Вас принять сие скромное вспоможение. Не сочтите за…»

Он скомкал записку и побежал за лакеем. Запыхавшись, догнал его на лестнице, сунул в руки пакет.

— Там портрет еще-с, — ухмыляясь, молвил рослый, тщательно причесанный малый. — Не сомните-с.

Портрет был тот, давешний, писанный ею… Он вспыхнул, взял портрет и сунул деньги лакею:

— Верни, верни. Немедленно!

Он долго всматривался в портрет, в свое лицо, пристально и подробно выписанное ее прилежной кистью.

— Польстила… Великодушная… — пробормотал он, качая головой. — Казнит меня с улыбкой беззаботной…

— Куда ж вы так скоро, милейший Александр Иваныч? Ах боже мой, да зачем же так поспешно? — причитала хозяйка, и пудра белыми пылинками сыпалась с ее ресниц на глянцевитые щеки.

— В полк надобно, в полк, я ведь солдат, — бормотал он, целуя ее раздушенную руку. — Прости, Коленька, — кивнул он мальчику, влюбленно пялившемуся на него. — Я тебе книги о войне пришлю, беспременно…

Он медлил, прощаясь, досадуя на дурацкое свое промедление: сразу надо, сразу рвануться — бежать, разбивая грудь и лицо о встречные деревья, о камень грузных, зарешеченных ворот… И все же медлил: ждал. Придет же, спустится…

Но она не явилась: отец воспретил строжайше.

— До веку помнить буду доброту вашу… — бормотал он, озираясь, как загнанный в угол тать.

— L’argent, — умоляюще попросила Бибикова, — l’argent, je vous prie… [21]

Он побагровел, решительно замотал головой:

— Благодарю вас, не могу, ей-богу, не могу… Прощайте…

14

Он запил. Пил целую неделю и в полк не явился.

На квартиру Бибикова прибыл фельдфебель с розыском исчезнувшего унтер-офицера Полежаева. Отставной полковник кое-как уладил дело: пришлось прибегнуть к гнуснейшему средству — лжи, хоть Бибиков терпеть не мог вранья и сам презирал лгунов жестоко.

За вечерним чаем он назидательно сказал жене, не глядя в сторону заплаканной Катеньки и насупившегося сына:

— Вот-с, ма шер. После этого и делай добро. Какова благодарность за все хлопоты! — И заключил уже добродушно — Нет, милая моя, черного кобеля не отмоешь добела.

Опять накатило сонное отупенье. Лишь аресты знакомых и известие о смерти Критского всколыхнули его. Во хмелю он не таясь читал свои стихи о царе-душегубе; слабый, прерывистый голос его внезапно крепнул, наливаясь ненавистью, сутулые плечи распрямлялись, он азартно вскидывал голову и по-собачьи скалил желтые зубы:

Ай, ахти! Ох, ура,
Православный наш царь,
Николай государь,
В тебе мало добра!
Обманул, погубил
Ты мильоны голов —
Не сдержал, не свершил
Императорских слов!
Ты болван наших рук,
Мы склеили тебя
И на тысячу штук
Разобьем, разлюбя!

Лозовский уводил его в сторону, усовещивал тихо:

— Саша, не сходи с ума. Иль мало тебе каземата, мало Кавказа?

— Мало! — кричал он, порываясь со сжатыми кулаками куда-то. — Мало! П-пусти…

Он искал опасности, с тупою сосредоточенностью думал о смерти. Но судьба словно рукой на него махнула: дескать, утомил ты меня, живи как знаешь, сам по себе…

Ночью он внезапно просыпался, приподымаясь на локте, напряженно таращился в темноту. Бледный овал проступал во тьме, черные глаза смотрели пристально и любовно… Он плакал слезами злыми и блаженными и шептал себе с ненавистью:

— Олух! Пьянь подзаборная! Печатью диавола заклеймен — а на ангела пречистого позарился! Мер-за-вец.