Пленный лев

Сыну пошел уже десятый год. Нрава он был буйного, темперамента самоутверждающегося, способностей блестящих — так характеризовал сына Эфрон в письмах этого года. Год назад, осенью 1933 года, Мур начал ходить в школу. Марина Ивановна мечтала отдать его в русскую гимназию — туда же, где учились дети Леонида Андреева; с их матерью Аннон Ильиничной Цветаева дружна была еще в Чехии. Но для этого нужно было переезжать в другое предместье, Булонь, квартиры там были недешевы. И все сорвалось. Мур был зачислен в частную французскую гимназию в Клямаре. Отныне к страху приближавшегося каждые три месяца «терма» (квартирной платы) прибавился страх неуплаты за гимназию — с другой периодичностью, раз в два месяца.

Можно было отдать мальчика и в бесплатную коммунальную гимназию, но Цветаева не захотела. И если прежде, в Чехии, окружение осуждало ее за то, что дочь Аля всего год посещала гимназию, теперь хор ближних и особенно дальних знакомых дружно сходился на мнении, что при цветаевском безденежье благоразумнее было бы удовольствоваться школой коммунальной. Чтобы оценить этот гул осуждения, доходивший, конечно, до Марины Ивановны, надо по справедливости напомнить, что в течение нескольких лет — ежемесячно! — Цветаева получала денежную помощь друзей и мобилизованных ими доброхотов. Саломея Гальперн-Андроникова, Елена Извольская и Марк Слоним были главными организаторами-попечителями этого сбора, вовсе не легкого в годы экономического кризиса. Посылала свои маленькие подарки, а то и просто денежные переводы из Чехии и Тескова при своих совсем скромных доходах. (Чешское пособие, много лет подряд существенно выручавшее Цветаеву, к 1934 году уже прекратилось.)

И все-таки Марина Ивановна считала себя вправе на такой выбор. Вере Буниной она писала позже: «Почему не в коммунальной? — Потому что мой отец на свей счет посылал студентов за границу, и за стольких платил, и, умирая, оставил из своих кровных денег 20 000 рублей на школу в его родном селе в Талицах Шуйского уезда, — и я вправе учить Мура в хорошей (хотя бы тем, что в классе не 40 человек, а 15!) школе. Т. е. вправе за него платить из своего кармана, а когда пуст, — просить...»

Гимназия не оправдала ожиданий. Даже российские гимназии, которые Марина Ивановна всегда вспоминала с отвращением («звонки, зевки — на столько лет!»), теперь представляются ей райскими. Во французских все обучение сведено к зубрежке, выучиванию наизусть — отрывками, кусками — всего: от таблицы умножения до Священной истории. С ностальгией вспоминает она теперь русских учителей с их обычным: «расскажите своими словами...» «У нас могли быть плохие учителя, — пишет Цветаева Буниной, — у нас не было плохих методов. Растят кретинов, т. е. «общее место» — всего: родины, религии, науки, литературы. Все — готовое: глотай.

Или — плюй».

«Так коротко рассказывать, как Бог создал мир, — жаловался матери восьмилетний Мур, — по-моему, непочтительно: выходит — не только не «six jour», a «six secondc». Французы, мама, даже когда верят, настоящие безбожники!»

Но дети Цветаевой главную школу проходили дома, а не в учебных заведениях. Всего год обучавшаяся в гимназии Ариадна Сергеевна Эфрон выросла человеком широкой разносторонней культуры, — мне пришлось не раз с ней встречаться и подолгу разговаривать. Правда, сама она считала, что знания ее бессистемны, обрывочны, — но этот грех разве что ей самой был заметен. И что прежде всего поражало при встрече с ней — это ее речь, замечательная по богатству, образности, насыщенности литературными ассоциациями и реминисценциями. Увы, она решительно отказывалась даже от короткой записи на магнитофон. В ее письмах и воспоминаниях, оставшихся незаконченными, сохранились следы этой удивительной одаренности, взлелеянной и укрепленной домашним воспитанием.

...В Эланкуре мать и сын наконец-то могли всласть нагуляться и не спеша наговориться и начитаться. Цветаева в пятый раз с наслаждением перечитывает любимейшую свою — из всех прозаических — книгу: Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса». В ее глазах Кристин — высший образец «женской мужественности», сочетание сердечного богатства с великой силой духа. «Я там все узнаю», — писала Марина Ивановна Тесковой об этой книге. А Мур привез с собой два огромных тома: Мишле и Тьера — о Великой французской революции. Сам их высмотрел и выторговал у старьевщика, отдав собранные по крохам сбережения.