Плерома

Вадим был убежден, что все три медика, участвовавших в установлении нездоровой девственности его полового органа, едва сняв свои не слишком белые халаты, кинутся оповещать город об увиденном. Поэтому он прямо на следующий день явился в больницу и потребовал немедленного обрезания. То ли его решимость произвела должное впечатление, то ли в хирургии не было на этот момент плановых операций, но уже через день он попал на стол. Наркоз дали местный, но, видимо, изрядный, потому что сознание затуманилось. И вот сквозь этот полутуман Вадим стал свидетелем удивительного зрелища. Хирурги, видимо, для того чтобы упростить себе задачу, при помощи особых уколов сделали так, что оперируемый орган вознесся вертикально, при этом неестественно увеличившись в размерах. Известно, что лекари в большинстве своем – редкие циники и любят ляпнуть что-нибудь этакое в самый неподходящий момент, например, над вспоротым животом, в этот же раз у них был вполне законный повод для острословия. Волны веселья гуляли вокруг операционного стола, и Вадим, ввиду действия наркоза, очень был доволен тем, что является столь безусловным центром внимания, и даже сам пытался что-то промолвить. Особенно весело ему стало в тот момент, когда операционная вдруг начала быстро наполняться все новыми белыми фигурами. Это были практикантки из медучилища. Хотя все они несли на своих болтливых пастях марлевые повязки, их отношение к зрелищу выдавали голоса. Общее мнение курса можно было бы выразить в одной фразе: «Вот это да!» Вадим чувствовал себя героем и на столе, и потом во время путешествия на каталке в палату, и в первый час лежания на койке. Потом обезболивание стало проходить, появилась боль в том самом месте и стала понемногу нарастать. Вадима предупреждали, что «немного поболит», но не объяснили, сколько это «немного». Болело все сильнее и сильнее, он стал постанывать. Соседи по палате, тоже отлично осведомленные о веселом характере его операции, пытались его успокоить. «Ну, теперь все девки твои!» Наконец стало нестерпимо, Вадим начал ерзать, выгибаться мостом и… вдруг все прошло. Но тут же он почувствовал, что ему мокро, он лежит в луже. Осторожно подняв одеяло, Вадим обнаружил, что ему ничего не кажется – действительно лужа. Темная. Пожалуй, что лужа крови. Страха он не испытывал, но, вместе с тем, понимал, что это ненормально. «Ну что ты там хочешь рассмотреть, забинтовано же, небось, все», – сказал сосед. «Посмотрите, пожалуйста, что-то я не пойму», – попросил его Вадим совершенно спокойным голосом. Сосед, кряхтя, встал, и, увидев то, что видел прооперированный, закричал «э-э-э» и засвистел шлепанцами по коридору. «Сестра, сестра!!!» – услышал Вадим, теряя сознание и удивляясь, при чем здесь Маринка?

В атмосфере общего развлечения забыли зашить один довольно важный сосуд. Пришлось оперировать по второму разу. Теперь без наркоза, потому что не было времени, большая кровопотеря. Специальные ремешки, которыми больных пристегивают к столу, дабы не дергались, Вадим порвал с коротким щелчком. Тогда руки ему прикрутили бинтовыми жгутами. Было так больно, что ничего больше не запомнилось, кроме самого факта боли.

Через три дня он уже был дома.

И почти сразу понял, что не знает, как ему выйти на улицу. Достаточно было представить себе операционную и толпу медичек, давящихся хихиканьем, как его начинало мутить и валять по диванам, со своего на Маринкин и обратно. Он проторчал у себя в комнате целую неделю, под видом выздоравливающего. Отец подолгу сидел у его постели, стараясь по-своему развлечь. Рассказывал, что на Западе появилась совершенно сумасшедшая идея о «конце науки». Мол, надо признать, что современная наука исчерпала себя, сточила свои методы, как старые зубы, доцарапалась до самого дна и потолка мира и должна быть объявлена закончившейся. И в этом нет ничего удивительного, ведь считаем же мы закончившейся древнегреческую науку. Во всем этом ласковом отеческом бреде Вадима задевало только одно слово «конец». Он лежал с закрытыми глазами и мысленно составлял карту города, закрашивая черной краской районы, где ему никогда нельзя будет появиться. Весь север, например. Места свирепствования амазонок в белых одежках, их ухмылки колют больнее и глубже стрел. Танцплощадка – это вообще нечто вроде камеры пыток на свежем воздухе.