Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

Толковый был человек, этот Алеша Рябкин — неплохой психолог и замечательный лицедей. Вспоминаю, каким обаятельным он мне показался, с каким артистизмом разыгрывал сложную роль, как растрогала меня его грусть, с какой искренней теплотой обнимал я его на прощанье — если на эту удочку попался запросто я, то почему не могли и другие?

И — совсем уж бредовая версия! Бредовая? Как сказать… Жизнь «двойника» не подвержена тем законам, по которым живут обычные люди. Иногда мне кажется, что хозяева в Москве вполне допускали, кто настоящий убийца, и, возможно, считали, что ради большой игры, в которую тот вовлечен, этим можно и пренебречь. А то и вовсе — по каким-то, нам не известным, причинам — не видели ничего плохого в том, что не слишком желанный свидетель таким путем устранен. Оттого и закрывали глаза на пятно в его биографии: шпионская афера, к которой он был причастен, наверно, стоила того. Разоблачение Зацепина и цепочка, которая стала разматываться, могла вынудить Лубянку прервать «операцию» и лишиться агента. Для него это значило только одно: полный и вечный крах. Перестав быть нужным Москве, он утратил бы интерес и для Вашингтона. Впрочем, все это домыслы, плод не слишком богатого воображения. Никакой достоверной информации у меня нет и скорее всего не будет.

Чем в точности завершились сюжетные линии героев той злополучной истории — этого я тоже не знаю. Сочинять не хочу.

Прокурор сказал мне, что Засекин на двенадцать лет отправился в лагерь, — значит, он давно уже на свободе и, если жив, вполне вписался, возможно, в нынешние реалии, которые, пусть и не слишком успешно, он сумел предвосхитить: киллеров нынче ценят и платят им хорошо.

О судьбе человека, который здесь назван Алексеем Рябкиным, наши службы молчат: это был их жестокий провал, а о провалах рассказывать не очень-то принято. Громким шпионом он, как видно, не стал (и, наверное, не был), иначе я хоть что-то о нем бы узнал — пусть не из российских, а из западных медий.

Зато человек, с телефонного звонка которого начался этот рассказ, в конце восьмидесятых неожиданно встретился мне в московском Доме кино: уже совсем не обмякший, а очень даже вальяжный, он вполне по-свойски, как давний приятель, беседовал с моим, ныне покойным, другом Саввой Кулишом и немного смутился, когда я к ним подошел. Но быстро взял себя в руки, оставшись в роли свойского парня, которую умело играл в толпе собравшихся на какую-то кинопремьеру. Отведя меня в сторону, прошептал как опытный заговорщик, вышедший сухим из воды:

— В неплохую историю мы с вами едва не вляпались!.. Хорошо, что все уже позади.

Конечно, я мог бы напомнить, что я — лично я! — ни в какую историю не вляпался, пусть даже только «едва», что в рамках закона выполнял всего лишь свой адвокатский долг, независимо от того, по чьей рекомендации мне достался клиент и какую тот вел потайную жизнь, а вляпался, видимо, он, незадачливый конспиратор, до чего мне нет ни малейшего дела. Но желание получить хоть какую-то новую информацию победило — вступать с ним в перепалку не стал, как не стал вести спор лет за двадцать до этого, когда тот упоенно пел про гуманную миссию советских танков, раздавивших пражскую весну.

Информация оказалась куцой, но все-таки не бесполезной. Свой рисковый прилет в Москву Рябкин затеял якобы лишь для того, чтобы в сложной «многоходовке» всем заморочить голову и суметь вывезти в Америку сына. По каким-то причинам того к родителям не выпускали, вопреки тогдашним правилам, дозволявшим малолетним детям сопровождать маму и папу в долгосрочную командировку. Подозревали Рябкина уже и тогда? Сомневались в его благонадежности? Или дед-генерал был настолько влиятелен, что мог удержать внука, в котором не чаял души?

Практического значения ни эти вопросы, ни ответы на них уже не имели, но финал эпизода, о чем мне тоже поведал мой загадочный собеседник, был неожиданным. Став взрослым, поняв, жертвой каких кровавых интриг оказался он в детстве, сын убитой и убийцы не пожелал оставаться там, куда с такой виртуозной хитростью сумел его вывезти папа, и вернулся домой. На пепелище, ибо ни деда, ни бабки к тому времени уже не было в живых.

Именно это — пожалуй, в сущности, только это — лишает меня возможности назвать подлинное имя беглеца и убийцы, ибо носит его и ни в чем не повинный Сергей, который, как я понимаю, не имеет никакого желания рассказывать про свои одиссеи. Назвал бы, правда, притом с удовольствием, имя того хмыря, чьему старанию я обязан вхождению в это дело. Погружению в помойную яму, если точнее. Но его-то имени как раз и не знаю. Да и знал ли когда-нибудь, хотя бы фальшивое?..

Позже спросил у Саввы, с кем это он разговаривал в Доме кино — так приветливо, едва ли не дружески, терпеливо снося его пошлую фамильярность?