Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

Певица, однако, домой не спешила. Что-то ее беспокоило. Даже, может быть, угнетало. Не исключено, что как раз те личные неприятности (или только их ожидание), которые могли сказаться на ее актерской и женской судьбе. Документальных свидетельств на этот счет нет никаких, гадать негоже, хотя и хочется: не любопытства, а точности ради. Но допытываться у певицы про ее душевные переживания никто впоследствии не посмел, так что важное, даже, пожалуй, важнейшее звено в том сюжете, который стал предметом исследования, осталось непроясненным.

Дело в том, что певица — в полном одиночестве и в весьма неурочный час — почему-то решила возвращаться домой не на такси, вызвать которое по телефону не представляло никакого труда, а пешком, притом не кратчайшим путем, напрямик — по Кузнецкому мосту и далее мимо МХАТа, — а куда более длинным: дошла по Неглинной до Трубной площади, оттуда по бульвару направилась к Пушкинской, чтобы спуститься потом по улице Горького к своему переулку. «Мне хотелось остаться одной и пройтись по ночному городу, чтобы немного прийти в себя», — глухо отметит она в единственном письменном объяснении, которое осталось в судебном архиве. Никаких уточняющих вопросов ей задано не было (магия имени?), хотя для беспристрастного и объективного изучения всего происшедшего избежать уточнения было попросту невозможно.

Но — избежали: скорее всего, по чьему-то негласному указанию. И тем самым версия обвинения осталась не подкрепленной ничем. Не подкрепленной — и однако же непререкаемой…

На полпути от Трубной площади до Петровских ворот, по той же опять-таки версии, певица заметила, что ей навстречу идет одинокий мужчина. Уклониться от встречи она не могла: не было поблизости ни одной дорожки, которая вывела бы ее с центральной аллеи бульвара на уличный тротуар. Да если бы и была, что бы ей это дало — ночью, при полном безлюдье?..

Певица спокойно продолжила свой путь и поровнялась с мужчиной. В темноте, при очень слабом свете отдаленного фонаря, она разглядела лишь, что это «крепкого телосложения и, наверно, не очень сильный молодой человек», с которым она все равно не смогла бы справиться, даже если бы и попыталась. Молодой человек, писала впоследствии певица все в том же, единственном, письменном своем объяснении, подошел к ней вплотную, огляделся по сторонам и властным тоном, «тихо, но внятно», повелел снять меховое манто.

Какой грабитель поступил бы иначе? Модная тогда шубка из норки, созданная к тому же руками скорняжьего виртуоза из цехов Большого театра, обладала немалой ценностью, а беззащитная женщина на пустынном ночном бульваре вряд ли могла оказать реальное сопротивление даже не очень сильному. Она, конечно, не оказала. Но в запасе у жертвы было иное оружие, которым она не преминула воспользоваться, быстро сообразив, что мужчина «хорош собой и, значит, возможно, падок на женские слезы» (читая годы спустя эти строки, я от смеха чуть не упал со стула), а кроме того — почему бы и нет? — слышал по радио ее бархатный голос. Даже, возможно, бывал на спектаклях, где она пела.

Певица представилась, поспешно добавив, что отдаст ему все, о чем он попросит, но, лишившись манто в холодную ночь, навсегда потеряет голос. «Если вы хотите меня убить, забирайте манто сразу, — слезно сказала певица, пронзая сердце сентиментального грабителя, — а если в вас есть хоть капля жалости, доведите меня до дома, тут недалеко, и забирайте манто».

Грабитель, по ее словам, сразу же согласился. Он показал ей маленький пистолет и «что-то похожее на кинжал», предупредив, что безжалостно ее убьет, если она «попробует пикнуть». Вступив таким образом в молчаливый союз, певица и ее конвоир («на нем было хорошее драповое пальто», — проявив завидную наблюдательность в столь острый момент, отметила жертва и такую деталь) пошли по бульвару, достигли Пушкинской площади, уже вполне освещенной, охраняемой постовыми, к которым она за помощью не обратилась, помня, как видно, о пистолете. И о чем-то еще, что напоминало кинжал.

Стали спускаться по улице Горького. Он, в своем «хорошем драповом», и она в своей норке гляделись, наверно, любовной парой, засидевшейся в ресторане или в гостях. Возле Моссовета, нынешней резиденции мэра, напротив которой еще не восседал на коне Долгорукий, но уже и не стоял обелиск Свободы (он был взорван по верховному указанию в сорок первом году), им попалась навстречу часть компании изрядно уже окосевших гуляк, которую она оставила в ЦДРИ (в «Савое»?) около часа назад. Гуляки поднялись по Столешникову переулку и теперь спешили перейти пустынную в этот час улицу, чтобы засечь с поличным надувшую их певицу.