Плещут холодные волны. Роман

Павло сел на носу шлюпки и, приложив ко рту обе ладони, как в мегафон, закричал:

- Говорит Москва! Доброе утро, товарищи! Сегодня…

И осекся. Какое же сегодня число? Вот уже и сбился со счета. Он вынул часы, приложив к уху, послушал их ход. Подзавел пружину. И совсем случайно увидел на никелированной крышке свое отражение. Увидел и ужаснулся. Тощий, шея в палец толщиной. А зарос как, мама родная! Усы, борода! Седина!.. В двадцать три года. Ну да это не беда, лишь бы увидеть берег, ступить на него и отомстить фашистам за эти нечеловеческие страдания в море. Отомстить за все, что натворили фашисты в родном краю. От Ленинграда до Балаклавы. От Сухой Калины до Керчи… Ведь правда на нашей стороне, она не даст и им четверым погибнуть…

В голове мутилось. Павла стали утомлять даже мысли. Зачерпнул горсть воды, напился.

Все уже проснулись и смотрели вокруг какими-то мутными, словно потускневшими глазами.

Фрол Каблуков, показывая рукой на горизонт, тихо спросил:

- Земли не видать?

- Нет…

- А чайка не летала?

- Не летала…

- Значит - крышка. Не дотяну. Оденусь в сосновый бушлат.

- Дотянем, Фрол Акимович, - бросил Павло. - Все дотянем до берега. Ведь тот человек голодал сорок три дня, а мы разве не сможем?

- Ох, молчи, мучитель, не терзай, ради бога! - стонет Фрол и отворачивается. - И зачем я, дурак старый, тебя послушал? Надо было в партизаны под Балаклаву пробиваться…

Но врач не молчал. Он упрямо долбил свое:

- Другие тоже долго голодали. По месяцу и по два. Неужто забыли, что я вам рассказывал? Это же не сказка, а медицинские опыты. Я же ничего не сочинил. Да и по себе судите. Скоро, наверное, двадцать дней, как голодаем… Не так ли?

- Да так, чтоб ему добра не было! Так, - вздохнул Фрол. - И денег полон мешок, и зубы еще целы, а есть нечего. Дайте мне буханку хлеба или бутылку молока - двенадцать тысяч не пожалею. Не дадите! А у нас в Саратове яблоки в эту пору очень дешевые. Целое ведро можно купить за рубль. А калачи какие? А рыба волжская? Вы такой в жизни не пробовали… Что и говорить…

- Почему не пробовали? Едали, папаша, - откликнулся матрос Журба. - Не только рыбу, но и кое-что повкуснее.

- Неужели? Ой ли?

- А ты думал! - мечтательно проговорил Журба. - Вот возьмите, к примеру, полтавский борщ. Или пампушки с чесноком. Или вареники со сметаной. Пальчики оближешь…

Матрос жадно глотал слюну и все говорил и говорил о разных блюдах, перепробованных им. Он перечислял их, рассказывал, как их приготовляют, и все время словно что-то жевал, причмокивая. Его трудно было слушать, но Павло не останавливал Прокопа. Пусть выговорится. Может, эти воспоминания прибавят сил и не так трудно будет ему переносить голод.

Но Званцев не мог дольше терпеть, тихо простонал:

- Не надо о еде! Хватит!

Прокоп, встрепенувшись от этих слов, словно они испугали его, удивленно спросил:

- Не надо?

- Нет, - с трудом отозвался Алексей.

- Так я и не буду, - виновато пожал плечами матрос и сразу притих, съежился, прилег на корме возле Фрола.

Павло переполз на свое место к Званцеву, навалился грудью на голые доски. Он не мог теперь спокойно смотреть на ласковое и сонное море, которое нежилось под теплым солнцем, укачивая шлюпку и четырех голодных людей в ней. Павло не мог его видеть. Оно опостылело. Эти легкие волны вызывали злобу, которая, подкатываясь, словно тисками, сжимала горло. Павлу было тесно и студено в этом неоглядном просторе, точно он оказался в сыром каземате Петропавловской крепости, куда, будучи студентом, ходил однажды на экскурсию. И до слез тяжко было от проклятой неизвестности.

Солнце, выкатываясь из-за горизонта, палило весь день так, что душа вяла. И ни тучки, ни малейшего ветерка, ни капельки прохлады. Кожа лопается на лице и руках. От зноя трудно дышать и голова гудит, как колокол. Ждешь не дождешься ночи, чтоб остудить обожженное тело. А настанет ночь - дрожишь от холода, как в лихорадке. Зуб на зуб не попадет. Кутались втроем в единственную плащ-палатку, тесно жались друг к дружке. А холодный туман пробирался под одежду, пронизывал до костей.

И так изо дня в день, не ведая, что будет завтра, они покорно терпели все эти муки и тревожно чего-то ожидали. Ночами, когда выплывала луна, море прокладывало им серебристую дорожку до самого горизонта к желанной суше. Казалось, встань на нее и шагай к спасению. Она тебя выведет на твердую почву, где живут люди… Но скоро и луна со своей серебристой дорожкой стала ненавистной и постылой. При ее свете они казались друг другу еще более страшными и беспомощными. Словно не люди, а какие-то мертвые тени покачиваются в шлюпке или привидения, выплывшие с морского дна и шныряющие по морю в поисках места своей недавней гибели.

Фрол Каблуков совсем затих на корме, передав флягу Прокопу. И теперь холодную воду из глубины доставал для всех матрос Журба. Фрол уже не спорил с Павлом, не рассказывал о саратовских яблоках. Он словно погрузился в дрему. Это хорошо. Пусть дремлет. В таком забытьи его тело сохранит больше энергии, дольше будет бороться с голодом. В шлюпке царила сонная тишина.