Плеск звездных морей

– Встречались, – кротко поправил её Леон. – В Москве, в Центральном рипарте, помнишь? Я тебе ещё сказал, что улетаю на Венеру.

Ну конечно, в рипарте, подумал я: где ещё можно тебя встретить, модника этакого? Раньше я непременно сказал бы это вслух, а теперь – только подумал. Вот какой добрый я стал, никого не задираю.

– Он в школе вечно писал на меня эпиграммы, – продолжала между тем Нонна. – Кстати, совсем не остроумные…

– Признаю, – засмеялся Леон.

– А теперь, когда узнал, что мы проектируем новый корабль…

– Небывалый, – вставил Леон.

– Новый корабль, – упрямо повторила Нонна, – он вспомнил о моем существовании и принялся вызывать по видео, пока у меня не лопнуло терпение и я не ответила: «Хорошо, прилетай». Леон хочет набраться впечатлений для новой поэмы.

– Все правильно, – подтвердил Леон, – кроме одного: поэму я пока писать не собираюсь. Просто хочется посмотреть, как работают конструкторы, послушать ваши разговоры…

Борг сказал:

– Наши профессиональные разговоры будут тебе непонятны, а будничные – неинтересны. Впрочем, слушай, если хочешь.

Леон посмотрел на главного несколько обескураженно. Потом перевёл взгляд на меня, как бы ожидая поддержки. Я знал, что ему хотелось сейчас услышать: «Как? Ты называешь будничным разговор о корабле, которому предстоит уйти в глубины Галактики?» Вот что хотелось услышать Леону. Но я молчал. Глубины Галактики… Ах, да не надо громких слов. Оставим их поэтам…

Было в словах Леона нечто другое, поселившее во мне неясную тревогу.

– Ты был на Венере? – спросил я.

Я знал, что, хотя комиссия Стэффорда давно закончила работу, на Венеру устремились по собственному почину исследователи-добровольцы – биологи и экологи, психологи и парапсихологи, просто генетики, онтогенетики, эпигенетики – большинство из них придерживалось взглядов Баумгартена.

– Я провёл на Венере четыре месяца, – сказал Леон.

– Ну, и как там?

Как там мои родители, Филипп и Мария Дружинины, – вот что мне хотелось бы знать более всего. Но, конечно, не приходилось ждать ответа на этот вопрос.

– На Венере сложно, – сказал Леон. – Я разговаривал со многими примарами, и… я не очень силён в психологии, но впечатление такое: никакой враждебности, ничего такого нет. У них свои трудные проблемы, очень трудные, и земные дела их не интересуют. В этом – суть обособления примаров.

– Надо принять меры, – заявил Гинчев. – Решительные меры. Иначе эволюция их обособления приведёт к полному отрыву. Венера будет потеряна.

– Какие меры ты имеешь в виду? – спросил Леон.

– Не насильственные, разумеется. Ну, скажем, прививки. Что-то в этом роде предлагал Баумгартен.

– Примары не пойдут ни на какие прививки. Вообще там назревает недовольство. Они охотно сотрудничали с комиссией Стэффорда, но теперь, похоже, исследователи им надоели.

Можно их понять, подумал я.

Я посмотрел на Андру, наши взгляды встретились, в её глазах я прочёл беспокойство. Знает, что Венера – трудная для меня тема. Ах ты, милая… Я улыбнулся ей: мол, не надо тревожиться, мы с тобой сами по себе, а Венера – сама по себе… Но Андра не улыбнулась в ответ.

– Ходит слух, – продолжал Леон, – что кто-то из примаров вышел из жилого купола без скафандра и пробыл четверть часа в атмосфере Венеры без всякого вреда для себя. Понимаете, что это значит? Правда, проверить достоверность слуха не удалось.

– Чепуха, – сказала Нонна. – Психологическое обособление не может вызвать такие резкие сдвиги в физиологии. Они остаются людьми, а человек без скафандра задохнётся в венерианской атмосфере.

«Остаются людьми»… Что-то у меня испортилось настроение, и я уже жалел, что затеял этот разговор.

– Лучше всего, – сказал я, – оставить примаров в покое.

– Да как же так – в покое! – тут же вскинулся Гинчев. – Ты понимаешь, что говоришь, Улисс? Существует логика развития. Сегодня – равнодушие, завтра – недовольство, а послезавтра – вражда! Понимаешь ты это – вражда! Как же можем мы…

– Сделай одолжение, не кричи, – перебил я его, морщась. – У Баумгартена, что ли, научился?.. Не будет никакой вражды.

– Как же не будет! – вскричал Гинчев и вдруг умолк, глядя на меня и часто моргая. Вспомнил, должно быть, что я примар.

В наступившем молчании было слышно, как Гинчев завозил под столом ногами. Борг отхлебнул вина из своего стакана, тихонько крякнул. Андра сидела против меня, странно ссутулившись, скрестив руки и обхватив длинными пальцами свои обнажённые локти. Чем-то она в эту минуту была похожа на свою мать. Да, да, вот так же, в напряжённой позе, сидела когда-то Ронга в забитом беженцами коридоре корабля, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас.

Что было в глазах у Андры?..

Вдруг она выпрямилась, тряхнула головой и, взглянув на меня, слабо и как-то растерянно улыбнулась. Узкие кисти её загорелых рук теперь лежали на столе. Я с трудом поборол искушение взять эти беспомощные руки в свои… взять и не выпускать-никогда…