Плеть темной богини

– Вот тут я и живу, – наконец объясняет Зоя Павловна и с кряхтением поднимается, подхватывает авоську – плотные ручки продавливают мягкую кожу, потом полоски останутся, красные и некрасивые. – Ну идем, что ли?

И Юленька, не смея перечить, идет. В подъезде пахнет уже не батоном, но чем-то иным и неприятно.

– Вот Ванька, ирод, снова… Я ему! – неизвестно отчего злится Зоя Павловна, и носом поводит, и ноздри раздуваются, и Юленьке кажется, что вот сейчас Зоя Павловна вдохнет весь воздух.

Второй этаж, третий… ковров нет и цветов тоже. Зато лежат на лестничной площадке плоские блины от штанги. И рядом же – черные сапоги в желтых разводах.

– Ну я им! – снова грозится Зоя Павловна, перехватывая авоську. – А ты смотри, смотри, как не надо делать! Мусор-то выкидывают.

На четвертом этаже они останавливаются перед красной дверью, на которой крест-накрест забиты желтые гвоздики. Красиво.

Зоя Павловна ставит сумку на землю, лезет в карман вязаного жакета и чем-то долго звенит, а под конец вытягивает связку ключей.

– Сейчас, сейчас чаю попьем, – бормочет она, успокаивая. А Юленька не нервничает, более того, здесь, на четвертом этаже, тепло и даже уютно, и прежний запах ушел, уступив место новому – сытно-котлетному.

– Сейчас…

Связка выскальзывает из неповоротливых пальцев, со звоном падает вниз, в пролет, и радостно дребезжит, прыгая со ступеньки на ступеньку.

– От же!

– Я принесу, баба Зоя! – Юленька бежит вниз, перескакивая через ступеньку. – Я принесу!

И принесла, со второго этажа, того самого, где плохой запах. А к нему и звуки не очень – голоса, музыка будто, но все это недоброе. И Юленька, подняв связку, спешит наверх. Но по дороге успевает хорошенько изучить ключи, которых оказывается не так и много.

И теперь, много лет спустя, она готова была поклясться, что среди тех, прошлых, ключей были эти два. Вот только ими ли Зоя Павловна дверь отпирала? Кажется, ими…

Во всяком случае, теперь Юленька хотя бы знала, куда идти. В бабушкиной книжке адрес найдется.

Стигийских псов узнаешь по глазам. Не сразу, они хитры, они прячут сущность в панцири модных костюмов, прикалывая к ткани булавками, пришивая тончайшей нитью в цвет, приклеивая отработанной перед зеркалом улыбкой.

Стигийские псы хитры. Они готовы быть вежливыми и прятать клыки. Готовы ждать и дремать, где-то там, в глубине сущности, каковая до поры до времени искренне мнит себя человеком. И живет, и выстраивает день за днем, барьер за барьером хрупкую клетку жизненных обязательств и отношений. Но однажды пленка этого чуждого и наносного треснет с беззвучным стоном, и пес удивится. Нет, не тому, кем он стал, а тому, кем был.

Галстуки-рубашки, запонки-заколки, дорогая туалетная вода, летящая со столика в мусорное ведро, и бритва в кармане, припрятанная, прикрытая тонкой тканью платка. Непременная монограмма – они почему-то любят монограммы, надеются, что пара букв на сатине еще немного попридержит маску.

А в глазах-то, в глазах уже читается: поздно. Полетело, покатилось, разлетаясь осколками жизни.

Ссора. И еще. И снова. Непонятная другим – что за муха укусила милого парня Леху-Миху-Ваню-Васю-Игоряшу? Что случилось со степенным Владимиром Петровичем? И с суетливым, лысоватым весельчаком Сидоровым? Ударил жену? Влез в драку? Да быть того не может!

Может. Стигийские псы, они такие. Непредсказуемые. И по глазам узнаются.

Тоска в глазах. Понимание. Беспомощность твари, заблудившейся в мире чужом, и тихая, закипающая ярость.