Плевенские редуты

В старой части города у большинства домов окна выходят во двор, высокие каменные заборы. Из двора во двор устроены проходы так, что можно миновать целый квартал, не появляясь на улице, похожей на узкую щель меж двух стен, забросанную падалью и мусором.

Ближе к центру, рядом с роскошным английским магазином «Дамские моды», Фаврикодоров увидел приютившуюся в темной нише у платана с голым, словно из коричнево-серой лавы стволом жалкую лавчонку. В ней висели по соседству шелковый халат и баранья нога, а в углу прятался, прикрытый от мух дорогим ковром, бочонок с красной тараньей икрой — любимым лакомством адрианопольцев. Здесь же, на улице, под могучим кедром, работали черный, как головешка, цирюльник и полный, с приплюснутым носом, зубодер.

Зеваки не скупились на советы:

— Мало сбрил…

— Вон еще волоски торчат…

— Упрись коленом ему в живот, зуб сам пойдет…

— Тяни сильней!

Громко кричали, навьюченные мешками, ослики из каравана.

Играли мальчишки на бульваре, обсаженном высокими, похожими на диковинных зверей, кактусами и кипарисами. Припекало солнце. В греческом ресторанчике готовили кебаб, предлагали каймак толщиной в три пальца.

На железнодорожном вокзале Константин Николаевич увидел стоящий под парами поезд, забитый ранеными турецкими солдатами. Но когда появилась толпа беженцев, низамы уступили им почти все вагоны.

Фаврикодоров возвратился в город.

По-утиному, переваливаясь, прошла мимо турчанка в широком фередже-бурнусе с прорезями для рук, прикрыв лицо почти прозрачной белой кисеей. Просеменила другая турчанка в очень ярком плаще, шелковых туфлях, вышитых золотом… У нее насурмленные брови и красные волосы.

Притворно потупив очи, пересекли улицу воспитанники иезуитского училища в серых халатах.

— Варда![51] — кричит, восседая в фаэтоне, босой извозчик с: засученными по локоть рукавами. Жирная грудь его открыта, широкий пояс щедро намотан вокруг огромного живота.

Словно циркач, балансируя, несет на концах коромысла бычьи внутренности мясник в жилете, с бритой шеей.

Дымит жаровня под ореховым деревом, и запах шашлыка дразнит ноздри.

— Портогалло! — зазывает продавец апельсинов, маленький, рыжий, круглый, сам похожий на апельсин.

И Хасан старался, во всю силу легких кричал:

— Рахат-лукум! Лучший на свете рахат-лукум!

Торговля шла бойко — и здесь любили сладости.

Кого только не встретишь на адрианопольских улицах: стройного албанца в алой, простеганной золотом куртке, дервиша в сером войлочном колпаке, смуглого левантинца. Красные фески, обмотанные куском зеленой материи, английские цилиндры, кепи…

— Рахат-лукум! Пальцы оближешь!

Стайкой идут зейбеки в шапках, похожих на сахарные головки. За ними важно вышагивает капуцин с тонзурой, в верблюжьей рясе, подпоясанной бечевкой; выклянчивают монеты цыганки, в лохмотьях юбок, с маленькими детьми на руках.

— Кому рахат-лукум? Добирайте последний!

И каких только разговоров не услышишь в этой разноплеменной толпе! Только держи ухо востро: в кофейне ли, в гостином ли дворе.

А вот шумит многоголосый базар: лавчонки евреев, армян, персов — цветная карусель.

Турок с потным лоснящимся лицом, поджаривая колбасу-суджук, кричит, заглушая Хасана:

— Пиястр![52] Пиястр! Подходи! Сытый будешь, счастливый будешь! — он причмокивает, и на лице его написана готовность продать за пиястр счастье.

Послышался барабанный бой: важно вышагивая, вел несостоятельного должника чиновник. Должник плелся, понурив голову. Вслед за ним тащили на поводу лошадь — продавать за долги.

Вдруг прокатилась волна возбуждения:

— Комитов вешать будут… В цыганском квартале Ченгенэ-маголеси. Комитов!

— Прятали дома барашковые шапки с крестом…

— Значит, ждали московцев.

— Чтоб комитам черви мозги выели!

— Чтоб у них кишки изо рта повылезли!

— Чтоб провалилась могила их родителей!

Толпы валили на площадь возле цыганского квартала, как на представление. Шли по сложенным из могучих древних камней мостам через Арду и Марицу, мимо мечети султана Селима, переделанной из церкви святой Феодоры, мимо мрачного здания тюрьмы, где сидели болгарские учителя и священники. На узкой улице, ведущей к реке, полно вертепов, кабаков, публичных домов. Отсюда тоже двинулось немало народу. Болгар сгоняли силой — для назидания, турки охотно шли сами.

Над площадью возвышалась виселица с четырьмя петлями на просмоленных перекладинах. Под виселицами стояли, дном вверх, пустые бочки от дегтя.

Появились приговоренные к казни четыре брата в окружении турецких полицейских. Братья совсем молоды, но очень изнурены.

Жандармы бьют их прикладами, турчанка в широких шароварах под коротенькой юбкой, в зеленом покрывале, скрывающем лицо до глаз, кричит истязателям:

— Молодцы! Бейте их покрепче!

— Головы оторвать! — выпучив глаза, орет черная феска.

— Рассечь на куски! — исходит криком феска синяя.

Трое братьев, казалось, не слышат этих криков, глядят куда-то вдаль, поверх толпы, четвертый почти потерял сознание, и они ведут его под руки. Палачи поставили их на бочки, накинули намыленные петли на шеи.