Плевенские редуты

Любил размышлять о главном боевом качестве — нравственной упругости, понимая под ней и упорство, и решимость, и выручку в бою.

Скобелев был интересен для Верещагина и вне войны — как талантливая личность. Он не был пресен, а пресных людей Василий Васильевич терпеть не мог, как суп без соли.

Скобелев мог цитировать на английском, французском, немецком, языках огромные отрывки из Байрона, Мольера, Гёте. Полон неожиданностей…

Это была натура самобытная, неуемная, щедро одаренная природой и плохо отшлифованная воспитанием, с ералашем политических взглядов. И не только военачальник «божьей милостью» — удачливый, рисковый, хитрый, расчетливый-интересный человек.

В чем-то — в презрении к смерти, готовности лезть на рожон, в том, что и сам был далеко не ангелом, легко взрывался — Василий Васильевич походил на Скобелева, он это чувствовал, и такое сходство тоже притягивало Верещагина к генералу.

* * *

Проделав на следующий день в повозке верст двадцать пять, Верещагин часам к трем оказался в деревушке, где, по его сведениям, располагался полевой штаб Скобелева.

Отсюда ясно слышалась канонада. Пушки били редко, лениво, словно устав от многодневной изнурительной работы. Мимо провезли в тыл разбитое орудие.

Повозка Верещагина свернула в проулок, и Василий Васильевич оказался свидетелем неожиданной сцены. Донской казак с притороченным к седлу молодым барашком стоял против Скобелева.

— Кто такой?

— Рядовой Донского казачьего полка Тюкин, ваше првеходетво… — приложил тот к виску дрогнувшую руку с висящей на ней плеткой. Лицо его стало кирпичного цвета.

— Где взял хурду-мурду? — грозно спросил генерал, кивнув на барашка.

Тюкин заюлил:

— По степу, глупой, мотался, ваше првеходетво, ажник одичал. А тылы наши иде-то…

Подбежал запыхавшийся тонконогий болгарин, воздев руки, закричал:

— Мой!..

У Скобелева от гнева перекосилось лицо. Он плетью со всего размаха огрел казака по плечам раз и другой:

— За брёх… Вор!

Болгарин опешил, кинулся к Скобелеву:

— Не надо, я подарил.

— Верни! — свирепо приказал Скобелев казаку и поскакал прочь.

Тюкин протянул болгарину барашка, но тот не пожелал взять, показывая казаку на плечи, выражая жестами огорчение, что вот из-за него досталось братушке. Тюкин не осмелился ослушаться приказа, отпустил барашка, небрежно сказал:

— Эка невидаль. Брань да огрев на вороту не висят.

…Скобелев соскочил с коня у крыльца белой избы, бросил поводья широколицему, с недобрыми глазами, ординарцу. Увидев приближающегося Верещагина, пошел ему навстречу, радостно улыбаясь и распахнув руки. Василий Васильевич вышел из повозки, опираясь на палку, сделал несколько шагов к Михаилу Дмитриевичу. Они троекратно облобызались.

— Дорогой Вэвэвэ! Ночуете у меня, — решительно объявил Скобелев и кликнул своего денщика: — Круковский, внести чемодан гостя в комнату!

Верещагин был одним из немногих, кого Скобелев называл на «вы».

За время, что Василий Васильевич не видел Михаила Дмитриевича, тот осунулся. Лицо его было утомлено, в уголках губ словно бы запекся белый комок. Скобелеву можно было сейчас дать много больше его тридцати четырех.

Они вошли в небольшую, опрятную, с низким потолком комнату. На мешке с кукурузой стоял сундучок, обтянутый кожей, а на нем, в стакане, свечной огарок. В углу валялся барабан, на столе лежала наградная золотая сабля с надписью: «За геройское, достойное русского имени поведение в боях», рядом с ней — бритва в черенках.

Странно выглядел в этой избе нарядный шемаханский ковер, наброшенный на какое-то подобие тахты.

— Располагайтесь, — предложил Скобелев, а сам вышел в соседнюю комнату.

Василий Васильевич раскрыл чемодан, чтобы достать домашнюю обувь, и поразился: пыль толстым слоем лежала даже внутри чемодана.

— Ваше высокообезьянство! — закричал Скобелев своему денщику. — Давай закусывать!

Ох, и доставалось же бедняге Круковскому на орехи. Каким только испытаниям не подвергал его генерал. Скобелев любил по утрам обмываться до пояса на виду у противника. А денщика заставлял при этом лить воду ему на спину. Лить-то Круковский лил, да поеживался при каждой пролетающей мимо пуле. Генерал же хохотал и кричал:

— Что кувыркаешься? Гляди, сам себя разжалуешь! Вот прикажу ночью с охотниками на вылазку идти.

И все же не отказывался от денщика, ценя верность заботливого Круковского, прекрасно понимая, что не каждому дано не кланяться пулям.

Скобелев возвратился в комнату, Верещагин уже переоделся. Пошарив рукой… под ковром, извлек оттуда погребец, обитый тюленьей кожей, а из него. — бутылку вина с нарядной этикеткой.

— Заветная! — воскликнул Скобелев, поднимая над головой. — Для самых дорогих гостей. Пиклиндольское.

Верещагин был равнодушен к винам, как, впрочем, и сам Скобелев, но собирал в Париже коллекцию заморских марок и особенно ценил красивые этикетки.

«Аристократическое» пиклиндольское было хмельным, приятным на вкус и коварного свойства: «отнимало ноги», сохраняя ясной голову.