Плевенские редуты

При спуске орудий колеса опасно скользили, Егор Епифанов подкладывал под них ветки и камни. Они вместе удерживали орудия — теперь уже сзади, канатами. К концу каната Русов привязал охапку веток, сел на нее, пытаясь тормозить, предупредить раскат. Ружье он закинул за спину, для упора вырубил палку.

Впереди раздался страшный крик: то насмерть раздавил ездового зарядный ящик. Отмаялся солдат.

Потом опять пошел подъем. Снежные вершины кое-где проходили сквозь облака, и, казалось, горные пики висят в воздухе. Упал рядом с Суходоловым пожилой пехотинец. К нему подошел Епифанов, стал поднимать:

— Ну, че ты?.. Слышь?

Солдат прохрипел:

— Дыхало иззякло… в грудях… — и умолк — не выдержало, верно, разорвалось сердце. Не дошел до неба в клубящихся тучах.

Снег мгновенно занес умершего.

— Вот так, братеня, — с горечью сказал Егор, и Русов смахнул с головы шапку.

Перед новым подъемом к Русову, Суходолову и Епифанову подошел Верещагин, весь залепленный снегом, как дед-мороз.

— Устали, ребята?

Епифанов, крепясь, ответил:

— Не жалуемся, Василь Василия…

Верещагин удивился: незнакомому унтеру известны его имя и отчество. «Наверное, слышал в разговоре офицеров», — подумал он. Но Верещагину было и приятно, что назвал не «степенством», не «благородием», а как близкого человека. Он не знал, что во всей скобелевской дивизии солдаты уже давно между собой величают его именно так.

А этот казачок в Балканах? Пожалуй, старый знакомый. Ему припомнилась стыдливая просьба Кремены. И, в какой уже раз, подумал: «Не Алеша ли ее?» Но было бы нелепо сейчас «дознавать личность». Про себя же отметил: «Что-то в выражении его лица есть и не типичное для молодого казака. Может быть, мечтательность? Мягкость? Хотя это впечатление, возможно, обманчиво. Глаза смотрят достаточно независимо».

И Суходолов узнал в подъехавшем того художника, которого увидели они с Алифаном в Журжево, на подводе, в первые дни войны. Это о нем санитар сказал: «Отчаянной смелости человек».

Подошел генерал Столетов.

— Соберите силы, юнаки, еще малость — и наверху отдохнем, — подбодрил он.

В кровь исцарапываясь о скалы, обледенелые камни, раздирая одежду, полезли в самые тучи. Там, наверху, Стоян Русов, присев на снег, снял правый сапог, перемотал портянку:

— Ознобился…

Но распухшая нога не полезла в сапог. Стоян разрезал его на подъеме и сверху обернул сухарным мешком.

— А у меня, вишь, ноги вовсе прибились… — словно подбадривая друга, сказал Суходолов. — Аккурат до неба добрались, теперя легше станет шлях держать…

Но легче не становилось. Готовый каждую секунду упасть в изнеможении, нес на руках снаряд Егор Епифанов. Кругом стояла белесая мгла, волнами шла снежная пыль.

Тащить орудия дальше оказалось невозможно, и лафеты, стволы, колеса солдаты отдельно положили на салазки из дубовых лубков, обвязали веревками.

За час одолевали не более ста пятидесяти шагов. Кое-где приходилось вырубать во льду ступеньки, карабкаться на подъемы, хватаясь за сучья и корни.

Быстрец держал себя молодцом: другие кони ломали ноги, а он нигде не завалился. Вот только кормить беднягу было нечем, и конь, где только мог, жадно сдирал кору с деревьев. Да разве ж ею сыт будешь?

…Выглянуло солнце, и снег засверкал до ломоты в глазах, заискрились вершины, ледяные громады.

Стоян, увидев, что правая щека у Алексея обморожена, схватил горсть снега, начал тереть ее. Алексей, не сразу поняв, в чем дело, отбивался, бросал снег в лицо Стояну.

…Неожиданно пошел дождь. Все сразу покрылось ледяной коркой, начали ломаться полы шинелей, стоящих колом, башлыки отваливались кусками.

А к ночи, уже возле Ветрополя, разыгрался буран, закрутили снежные смерчи, снег забивал рот, грудь раздирало — нечем было дышать. Ледяные иглы впивались в лицо.

Сигналист, пытаясь известить о привале, дул в рожок, бил в барабан, но звук исчез, словно тоже замерз.

Разжигать костры было запрещено. Алексей и Стоян вырыли себе в снегу яму, на дно ее положили дубовые жерди и ветки, под голову — холщовые мешки и улеглись, плотнее прижавшись друг к другу. Скоро над брезентом, которым они укрылись, возник сугроб. Они прорыли отверстие для воздуха. Алексей вспомнил, что у него в кармане сухарь, достал его, сунул в зубы Стояну. Но устали они до того, что есть не хотелось, поэтому грызли сухарь вяло. «Кашу рисовую поел бы», — подумал Русов о любимом блюде. Он начал рассказывать Суходолову о своих злоключениях в Плевне. Алексей, выслушав, признался неожиданно для себя:

— А меня полонила девойко… Понимаешь, любов… Болгарка Кремена… Систово. Ждать обещала.

«Вот почему спрашивал он тогда, что означает „аз ще те чакам“…» — улыбнулся Русов.

— Замиримся, — продолжал. Алексей, — увезу Кремену на Дон. И ты до нас в гости приедешь… В станицу Митякинскую… Нет ее красивше… Сына, коли поп позволит, Стояном назову…

Сказал так и только сердце разбередил: где-то за перевалом, за Балканами, тот конец войны, дотянешь ли до него?