Плясать до смерти (Роман, повесть)

— А. Сговоримся! — закончил уже уверенно и, эту тему уже решив, стал в кухню смотреть. — Поесть там у нас найдется что-то?

Ну что ж, это теория менее безумная, чем все предыдущие его. Ранее он сеял, например, озимую рожь весной, яровую пшеницу — осенью, вытряхая новые, нераскрытые прежде возможности из них. И использовал!

— Ну... и как же ты будешь время... определять?

— А? — глянул задорно. — А вот этим, — кивнул за окно на всходы. — Мой последний посев. И есть там одна штука... которой я горжусь! Доказать или даже объяснить уже ничего не успею, но чувствую — есть! — он гордо откинулся на спинку стула. Я подумал, что он скажет сейчас свою любимую веселую присказку: «Видал — миндал?» — но на это, видать, сил ему уже не хватило. Но на науку хватило: — Еще трубкование не началось. Потом — цветение, опыление, но я уже чувствую — есть! Созреет этот сорт — и всё! Больше не имею вопросов. Не буду вам докучать. Уносите! — махнул ладошкой.

— Но стоит ли жестко так с производством связывать? — пробормотал я.

— А с чем — связывать?! — рявкнул он. — Так подыхать?!

— Не хочу даже... при таком разговоре присутствовать! — Нонна, всхлипнув, ушла.

— Ну у тебя есть, кажется, и с чем другим связывать... твой итог? Одних дипломов твоих... полкомнаты. На них смотри!

— А-а! — отмахнулся своей прекрасной огромной ладонью. — Это когда еще было!

— И прости, — неукротимый дух противоречия передался и мне, — но ты уверен, что финиш этот, — кивнул на посев, — понравится тебе? А вдруг — нет? Ведь пересеять, как ты любил, уже нельзя будет!

Может, удастся всё же его сбить с этой жесткой привязки?

— Значит, вся жизнь моя — дерьмо! — заорал он. Потом успокоился, даже мне подмигнул: — Не волнуйся. Она — смерть я имею в виду — тоже не дура!

Хитро ей подольстил.

— Гуляешь, батя! — только я и сказал.

По аллее ходил... Чего делать-то? Как-то этот... «последний праздник урожая» похерить надо! Увезти его куда-то, отвлечь. Пусть забудет свой «срок уборки». У стариков память дырявая, глядишь — и забудет, вместе с озимыми своими под снег не уйдет. Но что я могу предложить ему достойное вместо того, на что он положил жизнь... и с чем теперь хочет встретить смерть? Ничего я более достойного предложить не могу. Не каждый такое право может иметь — так увязать свою жизнь с природой. Бурный финиш придумал себе. И главное — по специальности! Такое даже медикам редко удается. И если получится у него, как хочет, — уйдет с улыбкой торжества: всё сделалось, как он сказал. Другим для этого приходилось целые государства завоевывать. Или — разорять. А у бати — весь процесс под окном. И увезти его — значит, последнего азарта лишить.

Попробую всё-таки. Вернулся. Он, согнувшись к столу и даже высунув язык от старания, с изуверской селекционерской тщательностью резал таблетку пополам. Неужели — сам помнит? Ведь вроде в больнице по дороге сюда в отрубе был?

— Отец!

— Да? — откликнулся он любезно.

— Ты слышал — нас с тобой в Казань приглашают!

— Да? И с какой же это стати? — спросил насмешливо.

Нет. Не собьешь теперь его с «эксперимента». Упорство это и сделало его. Теперь — погубит. Впрочем — как сказать. И что считать гибелью? Для него, может быть, несбывшийся эксперимент, теория неподтвержденная, гибель и есть. Не путать со смертью! Смерть в лаборантках у него, измерения сроков созревания проводит. Может, отец еще и выговор ей даст, за небрежность! «Сильнее, чем Фауст Гете!» — как вождь говорил.

— Давай отложим... эксперимент твой. Тысячелетие Казани в сентябре! А ты там — национальный герой... всю страну накормил в трудную пору. Скоро специальное приглашение получим.

Альбертыч! Не подведи!

Презрительной усмешкой встретил батя этот пассаж. На славу он никогда не разменивался.

— Что-то в течение последних семидесяти лет я не получал от них никаких известий! Что это вдруг?

Не собьешь его! С «последнего эксперимента» не выбьешь. Даже в Казань — где всё лучшее было у него. Но у него теперь лучшее — здесь. Где гипотеза его проверяется. Век бы мне ее не слыхать! И когда это он придумал ее? Видимо, когда я был в отъезде и идеи его не мог разбивать. Теперь уже поздно, похоже.

Надо, наверное, срочно на почту идти, с Маргаритой Феликсовной связаться, и с Альбертычем через нее... чем черт не шутит — вдруг позовут? Туда, конечно, не доволочь мне его, но зато, может, это в сторону его отвлечет?

Феликсовна, ясное дело, изумилась безумно. Никак не думала, что после такого приема снова ей позвоню. Но вот есть, оказывается, такие любители. О встрече мечтаю. Исключительно — в Казани! Держалась сухо — но растопил ее, постепенно, мой энтузиазм. «Представляете — человек в войну гениальный сорт у них вывел. Даже два! Тысячелетие празднуют, а ему — почти сто уже лет!» — «Так вы думаете... Георгий Иванович сам может приехать?» — «...Не уверен... но я всё расскажу про него! Главное — приглашение пришлите!» Крепко озадачил ее этой вспышкой чувств. «Ну хорошо... запишите тогда мой факс. Пришлите основные сведения о Георгии Ивановиче. Я Николаю Альбертычу покажу»... Вот и сойдутся богатыри!