Плясать до смерти (Роман, повесть)

...С годами шрам слегка заровнялся, но остался навсегда. Особенно когда она нервничала (а нервничала она всегда), краснела, шрам, похожий на молнию-застежку, проступал, белый, и она чувствовала, что все на него смотрят — и всем неловко.

Всё. Теперь Настя только наша. Поставили на ней свое клеймо — и нам за нее отвечать.

Глава 2

Канарейка Зося прыгает с «качели» на звонкие прутья клетки и обратно. Переживает! После всего зверинца, который прошел через наш дом и постепенно весь, к счастью, передох, наконец-то как награда за наши страдания появилась Зося — золотая подруга, сгусток счастья и любви. Ликует, когда Настя подходит! В панике, когда Настя уходит. Каждое расставание приводило к слезам — и решено было отвезти ее с Настькой в Петергоф: зачем рушить счастье?!

Дремучие дед и бабка, естественно, встретили Зосю в штыки.

Бабка надулась, как мышь на крупу, дед, раскрасневшись, срывающимся голосом кричал: «Немедленно заберите ее обратно! Здесь вам не базар!» И вот теперь, придя с работы (даже раньше стал возвращаться — спешит!), аккуратно вешает пиджак в шифоньер и, оставшись в жилетке и галстуке, направляется к Зосе. Лицо его светится.

— Зосенька! Ну, как ты тут без меня?!

Зося, пару раз вежливо свистнув, совершает звонкий прыжок с «качели» на стенку — показывает, что радуется встрече.

— Ох ты Зосенька ты моя!

Тесть вытаскивает слегка загаженную подстилку, стелет свежую, вынимает кормушку, подсыпает зерен, меняет воду в блюдечке (туда уже попало несколько ядовитых какашек) и, наведя порядок, откидывается, счастливый, и наблюдает. Вот оно — счастье разумного труда! Зося благодарно попискивает, пьет воду, закидывая при этом головку и прикрывая глаза.

— Ух ты, прямо как человечек! — восхищается тесть.

— Всё равно она больше любит меня! — обиженно басит Настька.

— Ну конечно, Настенька, тебя! — соглашается он, однако глаз не сводит с золотой птички.

Но сегодня — и это явно — Зося переживает только за Настю, мечется и плачет. Как поняла? Осенний солнечный день, и ничего вроде не предвещает... Настя в коричневой форме, в белом фартуке, в туфельках с ремешками. Купили, конечно, ей всё, что положено. Рубчатые нитяные колготки чуть пузырятся на коленях — эти да, старые. Новые купить не удалось — дефицит. Плюс безденежье! Кидаю быстрый взгляд на нее, и сердце сжимается. Да. Не красавица. От красоты — только пухлые румяные щеки! И совсем за лето не выросла! Как же так? Вон у забубенных соседей-пьяниц, «забивших болт» на какое-либо воспитание, да и питание, сын и дочка, ровесники Насти, вытянулись за лето в стройных красавцев! Где же справедливость? Ведь родители у Настьки вроде ничего? И рыбий жир ей даем. И ей нравится! Причмокивает, щеки лоснятся. Даже одежда пахнет. Так и прозвали мы ее — «Настя Рыбейжирова»... Колобок!

— Ну пошли? — не натужно и даже легкомысленно произношу я.

Бабка повязала на ее жидкие волосики белые старорежимные банты, несмотря на мое вялое сопротивление. Носят ли сейчас? Бабка с ее довоенными модами всё испортит: в первый раз засмеют — потом не поправишь!

— Вы не понимаете, Валерий! — светским тоном произносит она.

А, ладно! Всего не предусмотреть. И уже не угадать, что сыграет в плюс, а что в минус. Настя, ясное дело, переживает сильней, чем перед обычным выходом на улицу — хотя и обычный выход переживает! И Зося чувствует ее волнение, скачет!

— Ну? — повторяю я, вынимаю из хрустальной вазы сноп цветов. Мокрые корни чуть пахнут гнилью. Лихо, с шорохом, закидываю сноп на плечо: мы ребята лихие, нам всё нипочем. — Вперед!

Настя окидывает взглядом залитую солнцем любимую комнату — прощается с раем, понимая — кончился он.

Бросается вдруг к подоконнику, где стоит клетка с Зосей. Та мечется по клетке с одной стенки на другую — с особым отчаянием.

— Ну вот, Зося, иду в первый раз в первый класс!

Зося пищит.

— Да ладно, чего там! Скоро увидитесь! — Я пытаюсь снять лишние эмоции, хотя и сам чувствую, что вернемся мы уже не те.

Выходим на яркое солнце. Золотая осень. Целая демонстрация разряженных детей и родителей. Идем в толпе. Не терплю этого! Но — уже не вырвешься, понесло. Всенародный праздник! От других я отмазываюсь, но от этого — нет!

— Ой! Девочка с нашего двора! — Настя ей радостно машет. Та почему-то не отвечает и даже отворачивается. Шибко, видно, гордится. Чем? Огромным букетом? Разряженной мамой? Первый урок социального неравенства? А мы тоже не из простых! Подмигиваю Настьке.

Большой митинг во дворе, перед огромной петергофской школой, бывшей гимназией. И почему-то как раз ту гордую девочку поднимает на руках десятиклассник, и та, поглядывая свысока, трясет старинный звонок. От яркого солнца текут слезы.

Чопорно просидев три часа, не снимая, естественно, парадной одежды, попивая лишь чай (к яствам «до Настеньки» теща запретила даже прикасаться), наконец выходим.