Плясать до смерти

Наискосок сквозь кусты. Трехэтажненький, небольшой, аккуратненький типовой домик-пряник, построенный после войны пленными немцами — особенно много таких в разрушенных немцами же дворцовых пригородах, Пушкине и Петергофе. Темно-зеленая краска на лестнице. Обитая пахучим кожзаменителем дверь номер один. Вторая половина моей жизни пройдет здесь. И какая половина!

Тронул кнопочку. Никто что-то не торопится. Наконец забрякали затворы, словно в камере.

— Ой, Венчик! — Нонна в каком-то нелепом халате, видно мамочкином, сразу убежала за занавеску, где кряхтела и хныкала Настя.

— Сейчас, Лопата, сейчас! — бормотала Нонна. Уже и прозвище ей сочинила — «Лопата»! Настя зачмокала.

Тусклый свет. Пахло паленым: теща, топая утюгом, гладит пеленки. Тепло, сонно. Заглянул за занавеску. Настька лежала на коленях у Нонны, сосала грудь, сучила ножками в розовых ползунках, иногда пыталась крохотными пальчиками ухватить ступню. Щечки толстые, глазки сонные — и в то же время напряженные. Побренчал над ней купленной погремушкой из разноцветных пластмассовых шаров, и взгляд ее повернулся ко мне.

— Узнает! — радостно воскликнула Нонна. Ну еще бы, не узнавать отца!.. Которого видит, впрочем, второй раз в жизни. Ничего, наверстаем. Пока она мало что понимает. А там — возьмемся!

— Мам! А можно мы с Валерой погуляем вдвоем?

Теща, услышав эту странную просьбу, строго глянула на меня, словно на незнакомого, потом сухо кивнула.

— Ура!

Мы выскочили на волю — через дворик, по проспекту, в пустынный парк, не знаменитый, пустой, без фонтанов.

— Первый раз гуляю одна! Как здорово идти без брюха и без коляски! Отвыкла уже! — ликовала Нонна.

По пологой широкой аллее с могучими дубами мы спускались к заливу. Темнело.

— Да, здорово здесь гулять! — Я поддерживал бодрость.

Нонна вздохнула.

— Ты чего? — потряс ее за тощие плечи.

— Рассказать? — слегка виновато произнесла она.

— Ну!

— Вот тут! — указала она на чахлые кустики и стала рассказывать…

Чуть отойдя от коляски, стоявшей на лужайке, она закуривала на ветру, по лихой своей привычке закинув полы плаща на голову. Успешно закурив, она убрала этот кокон с головы и увидела, что над Настиной коляской склонился какой-то ужасный человек. Повернулся к ней. Глаза его были безумны.

— Я сейчас задушу вашу дочь! — прошипел он. Свисала и сверкала слюна. Нонна не могла сдвинуться с места.

Он отвел узорный клинышек полотна, закрывающий личико спящей дочки, и, как рассказывала Нонна, вдруг застыл и даже отшатнулся.

— Ага! — произнес он и, кивая и приговаривая: — Ага, ага, — начал пятиться.

Перед тем как исчезнуть за кустом, последнее «ага» он сказал даже с каким-то торжеством и глаза его радостно блеснули, словно он увидел в коляске… что-то свое!

— Чушь! — вспылил я. — Опять твоя… белая горячка!

— Ты что? — Нонна обиделась. — Я же не пью!

— Ну значит у этого белая горячка! Мало ли их ищет тут стеклотару?! Кой черт тебя сюда занес?

Пытаешься свалить все на нее? А тебя почему не было?

— Так надо же ее катать, туда… сюда! — Нонна задвигала руками вперед-назад.

Обычная ее веселость уже вернулась к ней. Облегчила душу! Переложила все на меня. А ты как думал? Зачем-то (для очистки совести) полазил в кустах.

— Ну видишь! — торжествующе произнес. — Ни одной бутылки! Значит, собрал!

Прямо Шерлок Холмс! За шиворот насыпалась труха, и вспотевшая кожа на загривке отчаянно чесалась.

— Почеши! — оттянул воротник. — О-о! Отлично.

Обратно поднимались уже веселые.

— Какой ты умный, Венчик! — умильно, слегка передразнивая свою мать, говорила Нонна. — Все понимаешь! — Застыла, пальчик подняла. — Больше мы сюда не придем!

Умеет она свести серьезный разговор в дурашливый… Долгий подъем на темную гору. Нигде ни огонька. Да. Странное место. Внизу заросший камышом ржавый остов дачи несчастной царской семьи. Какое-то запустение, тоска.

— Зачем вы обменялись сюда? — вырвалось у меня.

Из чудесной коммуналки на канале Грибоедова! Нормальное место найти не могли?

— Так это ж все наше, родное! — Нонна насмешливо поставила ударение на первое «о». — Отец давно мечтал.

Оказывается, он еще и мечтает. Не знал. Мне он казался более рациональным.

— Тут же неподалеку, в Лигово, фамильный наш дом!

Ах да! И неспроста рядом с дворцами: отец ее отца, дед Николай Куприяныч, был личным машинистом царя. И в трехэтажном доме, самом богатом в Лигове, было много красивых вещей, личных подарков царя Николаю Куприянычу и его семье: вазы, шкатулки. На праздники собиралось лучшее местное общество: почтмейстер, полицмейстер, главный врач местного сумасшедшего дома, — пели романсы, шутили, играли в фанты! В зале стоял белый рояль, и на нем дети прекрасно музицировали. Борис Николаевич и сейчас, разгулявшись, мог сбацать!