Пляска на помойке

Для него, по крайней мере, было очевидно, что эти его столь уязвимые свойства играли какую-то таинственную и благотворную роль в способности писать, выдумывать притворяться кем-то другим — уже на листе бумаги. Он часто не знал, что скажет в ответ на серьезную фразу и говорил часто первое пришедшее на ум, и вдруг получалось само собой нечто, удивившее других, но более всего его самого; легко и бысгро сочинял спои кижки, легко добывал деньги и так же легко с ними расставался. К своей писанине относился тоже легко («дело коммерческое»), но даже когда что-то подучалось, выпевалось из души, стеснялся показывать, читать, не надеясь на взаимность и даже видя в этом нечто постыдное, точно в детском грехе, и чувствовал в такой момент себя человеком, который никогда не был любим.

Он жил только дарами рынка: коровье масло, свежий творог, морковный сок по утрам, молодая парная свинина, зеленая среднеазиатская редька зимой; сладкого не ел, предпочитая соленья кавказцев — маринованный чеснок, черемшу, перченые огурчики — под хорошую выпивку.

И был убежден в прочности этой жизни, полагая, что она устоялась — раз и навсегда.

Второго января 1992 года, как и десятки миллионов жителей России, Алексей Николаевич проснулся нищим.

3

«СПЕШИТЕ!!!

НЕ УПУСТИТЕ СВОЙ ШАНС!

ПОСРЕДНИЧЕСКАЯ ФИРМА «МАРИАННА» ГОТОВА НАЙТИ ДЛЯ ВАС СОСТОЯТЕЛЬНОГО ИНОСТРАНЦА, КОТОРЫЙ СНИМЕТ ВАШУ КВАРТИРУ ЗА КРУПНУЮ СУММУ В СВОБОДНОКОНВЕРТИРУЕМОЙ ВАЛЮТЕ НА ЛЮБОЙ УДОБНЫЙ ДЛЯ ВАС СРОК! ПОЛНАЯ ГАРАНТИЯ СОХРАННОСТИ ВАШЕГО ИМУЩЕСТВА! ОСОБЫЕ ПРЕИМУЩЕСТВА В УСЛОВИЯХ ДОГОВОРА!

НАШИ ТЕЛЕФОНЫ…»

Подобные «прелестные письма» они стали получать еженедельно. Алексей Николаевич воспринимал их насмешливо и тут же переадресовывал в мусопровод. Но Таша все чаще задумывалась и напоминала, что у них в Домодедово есть маленькая казенная дачка, точнее, кукольных размеров квартирка в общем коттедже.

— Да как же мы там уместимся? Вчетвером? На долгий срок! — уже сердился он, и разговор затухал.

Тем временем были проедены все сбережения с его и Ташиной книжек и даже срочный вклад, заведенный на Танечку. Гонорары оставались прежними, меж тем как цены росли шизоидно, с бешеной скоростью. Все, что он заработал раньше и на что они купили две машины, румынскую мебель и финскую кухню, дубленки, книги, в один день обратилось в пыль, туфту, фикцию.

Добро бы только нужно было кормиться: десятилетняя дочь стала уже маленькой звездой большого тенниса. Полагалось приплачивать тренеру, а главное, экипировать Танечку, которая росла не по дням, а по часам. Кроссовки горели на ней, шорты и маечки становились тесны. Пришлось продавать книги и вещи. Таша ходила к Детскому миру на площади Дзержинского, где образовалась одна из первых в Москве толкучек.

Мартовским промозглым днем она понесла на продажу дешевый радиоприемник от «Москвича», появившегося в дополнение к стареньким «Жигулям», и вернулась ни с чем, озябшая, продрогшая, с покрасневшим носиком. В роскошном холле, где красовалось купленное им в стародавние времена венецианское зеркало с мраморной подставкой, она прижалась, не выпуская приемника, к Алексею Николаевичу и, в паузах между учащавшимися, переходящими в рыдания всхлипами, только повторяла:

— Я не могу, слышишь, не могу так больше жить!..

И, не выдержав ее слез, той милой покорности, с какой она прижалась к нему — как к защитнику и спасителю, — он тихо ответил:

— Давай сдадим квартиру… Я согласен…

Алексей Николаевич не знал, не в силах был даже представить при всей своей натренированной фантазии, что с потерей дома он потеряет все: семью, жену, дочь, быт и уют и даже самую способность работать.

Теперь, перебирая ночами подробности своего крахо, он уходил дальше, за четырнадцать лет назад, вспоминал и мелкого беса Чудакова, который, неотступно стоя за левым плечом, преследовал его всю жизнь. Еще в благополучной высотке Танечка, по детской наивности, в отсутствие Таши, впустила однажды Чудакова.

Он ворвался — как всегда, пьяный и полубезумный — потребовал папку своих стихов, хранившихся у Алексея Николаевича много лет, денег, книг с дарственной надписью и при этом непрерывно гримасничал и верещал. А Танечка с громким плачем повторяла:

— Дядя! Уйди!~

Но дядя не собирался уходить и кричал:

— Ты как эсесовец! Выставляешь впереди себя детей!

Он бушевал, пока Ташина бабушка не догадалась вызвать милицейский наряд. Больше всего было жаль стихов, которые Чудаков, понятно, тут же потерял и только часть которых застряла у Алексея Николаевича в его профессиональной памяти:

Этот бред, именуемый миром,

рукотворный делирий и сон,

энтомологом Вилли Шекспиром

на аршин от земли вознесен.

Я люблю театральную складку

ваших масок, хитиновых лиц,

потирание лапки о лапку,

суету перед кладкой яиц.

Шелестящим, неслышимым хором

в мраке ночи средь белого дня

лабиринтом своих коридоров

волоки, муравейник, меня.

Сложим атомы и микрокристаллы,

передвинем комочки земли.

Ты в меня посылаешь сигналы

на усах Сальвадора Дали.

Браконьер и бродяга, не мешкай,

сделай праздник для пленной души —

раскаленной лесной головешкой

сумасшедшую кучу вспаши.