Пляска на помойке

Позиция у Алексея Николаевича была крайне неудобная: справа глухое поле, слева шоссе, по которому уходили другие ребята, возможно, готовые в случае чего помочь своим корешам. Со стороны должно хорошо было видно, что происходит. Однако редкие машины, спешившие к железнодорожному переезду или в аэропорт, проносились мимо.

— А ну, покажь карманы! Может, ты сигареты прячешь… — жестче сказал парень.

«Вот и все. Как просто», — думал Алексей Николаевич, решив прежде всего снять очки, так мешавшие ему ему всю жизнь. Он полуобернулся к шоссе в тот самый момент, когда рядом затормозила «Волга» с шашечками. Таксист, пожилой, но крепкий мужик, быстро откинул дверцу и выскочил с монтировкой.

Алексей Николаевич огляделся и вдруг понял, что ребят нет. Они растворились, словно бы их и не быля словно они приснились.

— Может, подвезти? — просто сказл таксист.

— Да нет! Спасибо, брат, — так же просто ответил Алексей Николаевич и зашагал обратно. На часах была половина двенадцатого.

— Спасибо Тебе, Господи! — бормотал он, чувствуя, как полегчало, что есть что-то, что дороже мира, согласия, верности.

Но ночью ему — ни сон, ни явь, — привиделась Таша: пьяная, на кровати, в какой-то чужой комнате. Она была не одна. Сергей, видно, еще боялся, еще мальчишески стеснялся ее. И тогда она позвала ставшим, как обычно после шампанского, плоским, деформировавшимся писклявым голоском:

— Иди ко мне…

И слыша это, и явственно видя их колеблющиеся, склонившиеся друг к другу тени сквозь толщу московской ночи на слабо светящемся от полной луны потолке своей комнатенки, он тихо и бессильно выл:

— А-а-а…

— Как тебе не стыдно ревновать! Он же мальчик! Ведь ты бы все равно не отпустил меня на его день рождения. И мне пришлось солгать, что я вернусь вечером. И прекрати свои фантазии, — появившись с Таней на другой день, сказала Таша. — У меня же была своя постель…

«Что она говорит? За кого меня принимает? Зачем все это!» — думал он и, как давеча ночью, неслышно для нее выл:

— А-а-а…

3

Только потом, только после ее простодушно-бесстыдных признаний, поражавших его первобытной откровенностью, стало понятно, отчего Таша вела себя так уже в первые два месяца злого девяносто второго года. Она хлебнула свободы, и первый глоток вскружил ей голову. Алексей Николаевич ни о чем не подозревал, когда вез их январским днем в теннисный клуб, откуда Таша с Таней должны были отправиться автобусом на соревнования в подмосковный Жуковский. Его даже не толкнуло к ревности и то, что Таша оказалась единственной из родителей, кто уезжал туда.

Но когда вслед за ней и дочкой Алексей Николаевич вышел из машины, из их стареньких «Жигулей», Таша бешеной кошкой кинулась от него, оставив с Таней. В недоумении, растерянности он взял маленькую теплую дочкину ладошку, и они побрели прочь от теннисного клуба, от автобуса, у которого стояли детишки с провожавшими их родителями.

— Что с мамой? — только и спросил он.

— А она часто такая, — осторожно ответила девятилетняя девчушка, и любившая Ташу, которая посвятила ей себя, и безмерно боявшаяся ее.

Он тогда вовсе не понимал ни жены, с которой прожил двенадцать лет, ни дочки, сызмальства соединявшей в уже сложившемся характере подлинно собачью способность подчиняться, бесконечную работоспособность — сперва в кружке фигурного катания, а потом на корте, — с замечательной скрытностью, с глубиной потаенной, донной жизни, со способностью свято хранить секреты взрослых и почти никогда не проговариваться.

Вот и не верь гороскопам! Ведь Танюша была по восточному календарю собакой, а по европейскому — рыбой, до смешного повторяя главные черты этих двух знаков. И теперь: сказала и молча повела папу к ярко освещенному стеклянному кубу, где носились, гоняя шайбу, ее сверстники-хоккеисты. Больше о маме они не говорили.

А Таша? Уже была там, где ее ждал новый тренер, девятнадцатилетний мальчишка, в котором она вдруг увидела, узнала собственную давнюю и быстро оборванную судьбой беспечную юность.

Еще не был сломан, оставался барьер, не позволявший ей открыто пойти на измену; еще муж-подстарок одним своим существованием смущал и стеснял ее; еще двенадцатилетняя привычка мешала той полусвободе, которой теперь так желала Таша — всей своей женской утробой; еще далеко было до той раскрепощенности, когда она поверила в себя. Еще не было бешеных денег, дорогих нарядов, роскошной, по совковым понятиям, машины, еще не окружали ее в клубе поклонники, но уже неизбежность распада их странной семьи (а бывают ли иные, не странные семьи? — спрашивал себя Алексей Николаевич и не находил ответа), постепенного освобождения от постылого, потерявшего в ее глазах единственно важный рейтинг мужа-кормильца, невидимо и неотступно вызревала.