Пляска на помойке

Растерявшись, он показался из-за двери, и тут ворвалась она — с наглым шпанистым хохотом. Все смущение слетело с нее; едва она переступила порог, как сразу нашла себя, обрела свой обычный, преувеличенно-независимый тон. Он замечал и потом — как робка, осторожна и настороженна была она на улице, в магазине, на пляже, в гостях, при незнакомых и чужих. И как смела, самоуверенна — в ресторанах, в такси, в обжитой квартире. Во время еды — только не в ресторане, на людях, а дома, при своих, она откровенно, по-детски отрыгивала, иногда громко издавала губами непристойный звук и тотчас звонко хохотала. И все, что у другой могло показаться неприятным или даже отталкивающим, у Зойки выглядело прелестно…

Убедившись, что опасности нет, она, как веселый щенок, стала носиться по квартире. В коридоре обратила внимание на его английские штиблеты («Где такие клевые кандалы оторвал?»), залезла в холодильник, сунулась к проигрывателю, потрогала магнитофон, потом, очень довольная всем увиденным, с гримасками от подступившей неловкости, быстро сказала:

— У вас ванек найдется? Там внизу тачка ждет…

И пока он соображал, что к чему, и доставал бумажник, добавила:

— Или лучше два… И смотрите, не трогайте кисть! Я вернусь скоро и, если замечу, что вы писались, никогда больше к вам не приду!

— А что это за девушка?

— Так. В одном классе учились. Баранина…

Она умчалась с двумя рублями, оставив переваривать весь этот неведомый ему жаргон — баранина, кисть, писаться, посмокать, пучить, флэт — каким словесным мусором была забита ее хорошенькая головка! Между тем ее подруга села в кресло и, не сгоняя с лица сонного выражения, неожиданным басом приказала:

— Пепельницу!

Он вздрогнул, поставил перед ней медную чашку с фигуркой сфинкса; она задымила и уже молча палила сигарету за сигаретой до Зойкиного прихода. Только сказала, что зовут ее Надеждой и что учится на дамского парикмахера.

Но прилетела Зойка, и вновь в квартире все пошло ходуном: в кухне была разбита музейная фарфоровая чашка, разрисованная по эскизу Чехонина; в кабинете, на листках неоконченного очерка возникли красивые крупные росписи разноцветными фломастерами: «3. Колоторкина», «3. Колоторкина», «3. Колоторкина»; на малиновом диване в гостиной выросла куча выброшенных из пакетов дисков:

— Кто у вас слушает эту ерунду?

— Хотите «бум-бум», да? — слегка осмелев, осведомился Алексей Николаевич.

— Что это — «бум-бум»? — удивилась Зойка.

— Все девушки просят поставить какой-нибудь «бум-бум».

— Бони Эм?

— Не обязательно. Но — «бум-бум».

— А Бони Эм есть? Какой диск? Вот если бы «Распутин»!

И когда застучало, заскрежетало, заухало и в чудовищной шарманке слились голоса, электрогитары, тамтам, ударник, синтезатор, она ловко и красиво задвигалась в такт этой дьвольской музыке, глядя в упор, с дебильной окостенелостью куда-то в угол комнаты. Перехватив ее взгляд, Алексей Николаевич не сразу понял значение его неотрывности: Зойка мгновенно нашла отражательную плоскость, род зеркала — в линзе выключенного телевизора, и уже не сводила взгляда с себя, наслаждаясь собственным видом и движением в танце.

— Огромная гитара повисла над миром! — сказал Алексей Николаевич и пошёл в кухню готовить стол.

Ели под непрерывный рев музыки; обе были до крайности голодны, но будущая парикмахерша — неразборчива, а Зойка — требовательна, норовиста, капризна. На кухне она спросила:

— У вас майонез есть?

— Конечно! — Алексей Николаевич выдернул банку из холодильника.

— Ветчина?

— К вашим услугам…

— А кефир?

— Пожалуйста…

Зойка просияла:

— Как в ресторане!

От коньяка обе гневно отказались («Мы не алкоголики!»), зато на пиво навалились так, что полдюжины не стало мигом. Алексей Николаевич хотел открыть консервным ножом очередную партию, но молчаливая Надя остановила его. Она брала бутылку за бутылкой и своими молодыми, сахарными зубками сдергивала металлические крышечки, сыпавшиеся на пол.

Когда ветчина была съедена, пиво выпито и музыка достигла наибольшего омерзения, Зойка выбежала в гостиную, села на пол, прильнув ухом к содрогающимся, пульсирующим динамикам стодвадцативаттной дюалевской колонки, и, пересилив рев и грохот, провозгласила:

— Сексуальный час!..

3

Она исчезла, провалилась куда-то, так что даже тетка — Лина Федоровна не могла порассказать о ней,— где она и с кем. Алексей Николаевич подбирал лишь жизненные подробности, склеивая их в мозаику, узнавая от Лины Федоровны все о Зойке.

А в тот день — день ее шумного появления, события пошли неожиданно. Едва он потянулся к Зойке, как она вскочила, состроила возмущенную гримаску и повелительно указала на Надю:

— Она сделает тебе все!..

…Когда Надя убежала принимать душ, Алексей Николаевич сообразил, что вот-вот должна прийти Тотоша. Он даже не предполагал, как, узнав об этом, всполошатся гости. В панике Надя никак, даже с Зойкиной помощью, не могла влезть в комбинашку (потом Зойка рассказала, что одолжала на этот чрезвычайный случай свою, и для плотного тела юной парикмахерши сорочка оказалась довольно тесной). Не желало повиноваться ей и ее собственное платьице.