Пляска смерти

– Я не имел ни малейшего представления обо всем этом, – сказал он. – Возьмите, все три комнаты, весь этаж, если вам его предложат. Я не возражаю.

– Как школа будет благодарна вам, господин гаулейтер! – Марион поклонилась, взволнованная и растроганная.

Гаулейтер засмеялся.

– Надеюсь, люди постепенно убедятся, что я не такой изверг, каким меня изображают, – отвечал он. – Вы, наверно, знаете, что меня обвиняют в чрезмерной суровости. Или это не так? Вы можете говорить вполне откровенно, фрейлейн Фале.

Марион колебалась, потом она подняла на гаулейтера свои большие глаза, в тусклом свете казавшиеся совсем черными, и кивнула головой.

– Да, так говорят. Вас считают очень суровым.

– Очень суровым? – Гаулейтер захохотал. – Совсем недавно мне в высоких, очень высоких сферах заявили, что я слабый человек, которого каждый может обвести вокруг пальца. Ха-ха! Что вы на это скажете? Между тем я давно уже держусь мнения, что управлять народом можно только суровыми мерами. Некоторые народы, к сожалению и немецкий народ в том числе, не повинуются ничему, кроме кнута.

Покуда они пили чай, он изложил Марион свои взгляды.

– По правде говоря, – начал гаулейтер, – с тех пор как мир стоит, в нем существуют только господа и слуги, господа и слуги – больше ничего. Если вам внушают другое, вас просто обманывают. Господа и слуги, или, точнее, господа и рабы. Я в этом уверен.

Он считал, что люди с течением времени стали учтивее, вот и вся разница. Прежде господ называли властителями, а слуг – рабами, теперь господ величают «шефами» или «директорами», а слуг – служащими или сотрудниками, чтобы польстить им. И даже коллегами. Во времена французской революции их из вежливости называли «гражданами». А по существу все это одно и то же. С тех пор как стоит мир, рабами управляет небольшая кучка господ.

– Съездите, фрейлейн Фале, в так называемую свободнейшую в мире страну и присмотритесь к тому, что там делается. Хозяин, недовольный служащим, учтиво заявляет ему: «С первого числа я больше не нуждаюсь в ваших услугах». И служащий будет сотни раз выслушивать такие заявления, покуда не поймет, чего хотят от него хозяева. А если он этого не поймет, то попросту подохнет. Может быть, даже в какой-нибудь великолепно оборудованной больнице, которую государство соорудило на гроши рабов. Ха-ха!

Гаулейтер смеялся громко и презрительно. И поскольку речь зашла о делах, ему хорошо знакомых, стал подробно распространяться о социальных условиях в Америке.

– Там, за океаном, докатятся до большевизма скорее, чем это принято думать, – пророчествовал гаулейтер, переходя на английский язык, чтобы произвести впечатление на Марион. Некоторое время беседа велась по-английски, пока он не спохватился, что и Марион отвечает ему на том же языке.

– Вы превосходно говорите по-английски! – воскликнул он.

Марион засмеялась.

– Я ведь преподаю в школе английский язык, – сказала она.

– Вы даете уроки языков?

– Да, французского, английского и итальянского.

– Вы знаете итальянский? – живо заинтересовался гаулейтер.

– Знаю. – Марион объяснила, что в детстве ее воспитывали гувернантки, с которыми она говорила по-английски, по-французски и по-итальянски.

– Стойте, стойте! – воскликнул он, пододвинув кМарион сигареты. – Меня осенила великолепная идея!

Со вчерашнего дня он ломал себе голову, как привлечь это восхитительное создание. Что сделать это будет нелегко, он понял с первого взгляда.

Ему нравилось ее прямодушие, ее такт, беззаботность и особенно ее задушевный смех. Прежде всего надо почаще встречаться с нею, с девушкой, похожей на итальянскую мадонну. И вот случай приходит ему на помощь.

– Стойте, стойте! – повторил он и подошел к окну, чтобы закурить сигарету. Потом обернулся и сказал: – Мне дали поручение следующим летом съездить в Италию. Как было бы хорошо, если бы вы к тому времени обучили меня немного итальянскому языку. Надо знать хоть несколько слов, чтобы не чувствовать себя совсем дураком. Хотите? Будем заниматься раз в неделю! Я был бы вам весьма признателен, фрейлейн Фале.

Марион растерянно посмотрела на него. Она не могла принять предложение гаулейтера, но не знала, в какой форме отклонить его.

Румпф рассмеялся.

– Отчего вы колеблетесь? – спросил он. – Вы меня боитесь? Это смешно. Я всегда буду относиться к вам с должным уважением. Я знаю вас, фрейлейн Фале, и знаю вашего отца.

Марион покраснела. Ей сразу стало ясно, как она должна поступить.

– Моего отца? – И она кивнула головой в знак согласия. – Хорошо, попробуем.

В темно-голубых глазах Румпфа блеснула радость. Он пожал ей руку.

– Благодарю, – сказал он. – Вам придется пустить в ход весь ваш педагогический талант, ибо перед вами ученик, которому вечно некогда. Начнем через неделю. В это же время? Идет! А теперь выпьем по рюмочке ликера!

Они еще немного поболтали о теннисном клубе и других спортивных обществах в их городе.

– Только не подумайте, что я вас выспрашиваю. Для этой цели у меня имеются специальные люди.

Зазвонил телефон, и Марион поднялась.

– К сожалению, мне пора. Прошу прощения, – сказал гаулейтер.