Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945

Рассказ мой короток, как и всякая человеческая жизнь в России, и у нее нет счастливого конца, ибо его и быть не может при большевиках. Военный комиссар части Красной армии (институт военных комиссаров был упразднен в Красной армии Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 г. Этот Указ ввел в армии единоначалие. – Ред.), захватившей село, увидел висевшую на веревке коричневую рубашку. Возможно, на бабушку донесла соседка из зависти, видя, как она получает от нас пищу, или, быть может, в самом деле роковую роль сыграла рубашка Рудольфа.

– Ты помогала гитлеровским свиньям! – заорал комиссар на старуху. – Ты предала мировую революцию! (Последнее, скорее всего, фантазия автора. – Ред.)

Напрасно бабушка с плачем уверяла, что ее внуки могли умереть от голода, если бы немцы не снабжали их едой. Ничто ей не помогло. Ведь сам мудрый товарищ Карл Маркс провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».

И бабушку расстреляли вместе с другими «изменниками» и «фашистами» – кто обстирывал и обшивал немецких солдат и заготовлял дрова для немецкой кухни.

Молча мы вошли в хату бабушки, сняли со стены пожелтевшую фотографию, изображавшую ее в молодые годы, и отослали снимок далеко на запад – матери Рудольфа.

Когда спустя несколько недель наша часть была вынуждена вновь оставить село, чтобы сократить линию фронта, мы, прежде чем покинуть бабушкин дом, достали из печи горячие угли и сунули их в сухую солому крыши. Ни один человек, пришедший с востока с кроваво-красным флагом (у немцев был такой же, только эмблема другая. – Ред.), не должен был найти здесь приюта. На краю села мы на минутку задержались, наблюдая, как пылает ярким пламенем дом. Рубашка Рудольфа по-прежнему трепетала и развевалась на ветру, осыпаемая каскадом летевших искр. Затем мы продолжили наш путь, чтобы встретить противника на новых оборонительных рубежах.

Позднее в этот день я случайно услышал, как майор с равнодушной миной произнес:

– Не стоит расточать жалость на эти человеческие отбросы. – Потом, вероятно заметив по моему лицу, какие чувства меня обуревали, спросил: – Или, быть может, вы с этим не согласны?

И хотя горло у меня словно перехватило, я тем не менее спокойно, но твердо ответил:

– Да, господин майор, я не согласен.

Взглянув на меня с удивлением, он повернулся к своему адъютанту и проворчал что-то относительно пресловутой немецкой сентиментальности. А мои друзья-солдаты, присутствовавшие при этом разговоре, окружили меня и молча похлопали по плечу.

Примерно в это же время я стал замечать коренные перемены в воззрениях наших людей, судя по настроениям в роте. И офицеры, и солдаты боевых частей и подразделений начали задумываться и приходить к выводам, сходным с моими собственными. Но ничего подобного не наблюдалось в тех местах, откуда исходили основополагающие распоряжения и приказы, там, как видно, все были словно абсолютно слепыми и глухими.

Однако непрекращавшиеся ожесточенные схватки с превосходящими силами противника не оставляли много времени для размышлений и дискуссий. Снова и снова мы атаковали, отбрасывая вражеские орды. Но история всякий раз повторялась: русские отступали в центре, но наносили удары по флангам, и мы были вынуждены вновь отдавать занятую территорию, чтобы не оказаться в окружении. Наши потери были чрезвычайно высоки, но пролитая нами кровь не могла заменить отсутствовавший Восточный вал, с его предполагавшимися бетонными дотами, траншеями во весь рост и мощными опорными пунктами. Каких только чудесных слов нам ни говорили, официально и неофициально, об этом хваленом оборонительном вале. Мы нисколько не удивились бы, найдя, что многое не соответствует этим россказням, но никак не ожидали обнаружить совсем пустое место, абсолютно пустое, без каких-либо признаков мало-мальски пригодных для обороны сооружений. Это было уже слишком. (Местами Восточный вал был очень серьезным оборонительным рубежом, например по реке Молочной, в районе Запорожья и др., и потребовались огромные усилия и десятки тысяч жертв наших воинов, чтобы его преодолеть. – Ред.)

И тогда мною впервые овладел страх, настоящий страх. Я почувствовал себя брошенным на произвол судьбы, защищающим совершенно безнадежное дело, а вместе со мной в таком положении оказалась и вся германская армия, сражавшаяся на Востоке. Впереди – безжалостный, коварный враг, позади – наше руководство, не имеющее ни малейшего представления об истинном характере противника и упускающее все благоприятные шансы, принося их в жертву надуманным программам и изжившим себя идеям.