Пляски теней (СИ)

– Ну как, Нинушенька, все хорошо? – он подошел к жене и ласково погладил ее по голове. – Обижают Нинушеньку злые люди, мы им…, – добродушно засмеялся Петр Евгеньевич.

Вечер по-прежнему плыл, убаюкивая и одурманивая. Еле слышно разливались звуки музыки, мерцал хрусталь бокалов, милые радушные хозяева, казалось, от всей души старались угодить гостям. Холодок внутри Маши постепенно таял и почти растворился в этом теплом семейном кругу.

***

– Ну как? – с некоторым напряжением спросил Николай

– Нормально, – ответила Маша.

Маша и Николай возвращались к себе в студенческое общежитие: оставаться в доме родителей было неловко.

– Нормально – это плохо?

– Почему же плохо? – Маша пожала плечами. – Обычные люди, со своими тревогами и страхами.

– И что, не замордовали?

– Да нет… все нормально. И, знаешь, мне понравился твой отец. В нем даже что-то рыцарское есть, средневековое… с культом Прекрасной Дамы… Деликатен, услужлив. А мама…Ты говорил, что она работает в детском саду? Это видно, – девушка улыбнулась, вспомнив беспардонное простодушие и наивность своей будущей родственницы. О своем разговоре с Ниной Петровной она говорить не стала. «Мамаша, конечно, та еще стерва, – подумала Маша, – но нам с ними не жить…».

– Маска все это. Лицемерие, – лицо Николая стало сухим и жестким. – Интеллигентные разговоры: Второй концерт Рахманинова, фрески Рублева, французский импрессионизм – как все это изысканно, умно! А что за этим? Духота и полное подавление! Здесь не просто жестокость, а какая-то артистическая, утонченная жестокость. Ты попробовала бы их против шерсти погладить – тут же озверели бы и, не задумываясь, сожрали бы тебя и косточки твои обглодали. С наслаждением… Причмокивая и причавкивая. И обязательно с белой накрахмаленной салфеткой в руках. Аристократично бы так сожрали, эффектно!

Знаешь, у меня не детство было, а бесконечный кошмар. Ни одного свободного движения, ни одного самостоятельного жеста. Абсолютный контроль. Как струна натянутая… Отличник, артековец… Нельзя, нельзя, нельзя… – ничего нельзя! Друзей нельзя, подружки – боже упаси! Истерики отца-психопата из-за каждой моей четверки, лоснящиеся школьные костюмы, которые я, как уродец, носил по два-три года: штаны по щиколотку, рукава по локоть, но ничего – школьнику излишества недопустимы! И нет никакой альтернативы, потому что главное – не разочаровать родителей, ведь они так о тебе заботятся. Ты у них единственный. Ты должен оправдать их надежды. Чистенький, скромный, воспитанный, интеллигентный мальчик. Безупречный! Идеал ходячий! Понимаешь, это как быть замурованным заживо. Вроде бы ты живешь, а дышать нечем. И стены вокруг. Железобетонные.

– Да, странно… Почти неправдоподобно. Как в дешевом сериале про детское насилие. Ладно, забудь, все в прошлом.

Должно было пройти несколько лет, прежде чем Маша поняла истоки этой сыновней ненависти. А пока она видела лишь прекрасную пару, где каждый нашел в другом то, что не имел в себе, и восхищался найденным. Скромность, деликатность, робость одного прекрасно дополняли активность, бесцеремонность и напористость другого. Полная семейная гармония. Сказочная и бесстыдная в своем лицемерии.

ГЛАВА 5

ДЕРЕВЕНСКАЯ ИДИЛЛИЯ

Жизнь в деревне била ключом – новые жители возводили особняк. По крайней мере, так считали деревенские, наблюдая, как груженые КАМАЗы шныряли туда-сюда, подвозя к поповскому дому груды стройматериалов. Грохот на поповой горке не умолкал ни на минуту. От зари да заката стахановцы чеченской бригады месили фундамент, стучали, пилили. В итоге, к началу осени вконец измученные Мария с Николаем, равно одуревшие как от строительной пыли, так и от ежеутренних «аллах акбар» чеченских строителей, въехали в новое жилье. В комнатах пахло краской и свежеструганной древесиной, солнечные зайчики резвились на изразцах камина. За пару месяцев Маша научилась выкладывать затейливую каменную мозаику и теперь любовалась сиянием разноцветных камней, обрамляющих зев камина – этой нелепой по деревенским понятиям роскоши, весело и бессмысленно пожирающей сухие березовые дрова. Игорек на свежем деревенском воздухе загорел, вытянулся и почти перестал горевать по утраченным московским друзьям.

После одури последних лет – суетливой, никчемной и бессмысленной жизни вечных скитальцев, Маша впервые за долгие годы ощутила постоянство. Незыблемость, предсказуемость, и, в конце концов, даже надвигающаяся рутина должны были усмирить ее мужа, этого вечного странника, утихомирить его порывы к чему-то новому, необъятному, неуклонно и безжалостно уничтожающему их семейный быт. Да что там быт. По капле, год за годом, улетучивалась ее вера в одаренность Николая. Таяла, исчезала не любовь. Редкие супружеские прикосновения вызывали у Маши брезгливость и чувство телесной гадливости, какая уж там любовь на двадцать пятом году супружества, смех да и только. Исчезало уважение, потому как надобно же, чтобы хоть что-то связывало этих двух, в общем-то, уже чужих друг другу людей.

***