Пляж на Эльтигене

По отношению к приятелю Павлика нельзя было даже в мыслях допустить ничего греховного. Митька, видно, был того же мнения. Но иногда он смотрел на нее своими волчьими, глубоко запрятанными глазами, словно не замечал улыбки, не слышал слов, не видел нарядов, а только раздевал взглядом, как бы приговаривая: «Знаем мы эти фокусы». Она терялась первое время, отвечала молчаливым вызовом, и ей стоило немалых усилий сломить этот взгляд, чего в конце концов она добилась. Но когда казалось, что Митька обращал на нее недостаточно внимания, она злилась и негодовала мысленно: «Ну погоди, ты у меня дождешься, ты поплачешь, я тебя заставлю пожалеть».

А сама надевала лучшее платье, колдовала перед зеркалом до тех пор, пока сама про себя могла сказать: «Ну, чудо!» Потом брала кринку молока, хлеб, укладывала в сумку и шла к запарившимся строителям. Выпархивала из-за кустов воздушная, невесомая, ощущая свою невесомость и красоту:

— Подкрепитесь, мальчики!

Она знала, как встать, как присесть, как повернуться. К концу перекура, хоть Митька молчал, чуяла, что он задет за самое-самое.

Но Митька не давал ей увериться в своем успехе, и она начинала испытывать чувство, похожее на ненависть, когда он с равнодушным видом пил молоко, отламывал клешнятыми ладонями хлеб.

— Еще налить, Митенька?

— Нет. — Митькины думы тащились по другим колдобинам. — Вчера Зойка приходила. Рассказывала, как Куделиха гусей спасла. Пошла вечером во двор — нету гусей. Она за перелог. Смотрит, сидят гуси на дне оврага, будто снег выпал, а над обрывом красные угольки — волки.

Для Поленьки было неважно, что говорит Митька и привела ли гусей Куделиха. Поленька механически отмечала: «Вчера Зойка… третьего дня Сима…» — и смотрела на Митьку долгим, глубоким взглядом.

Однажды, поймав и выдержав такой взгляд, Митька сказал Павлику, ничуть не боясь, что Поленька услышит:

— А ты это… посматривай за своей.

Павлик (она была благодарна ему) влепил Митьке затрещину. Но что такое была для Митьки Павликова рука. Митька почесал за ухом.

Иногда в работе наступал перерыв, и приятели рыбачили. Поленька один раз напросилась с ними, но Митька не пришел. И они выплыли с Павликом вдвоем.

Рыбалка Поленьке не понравилась. Река катилась мимо неспокойно. В тонкий борт била волна, лодку качало, и Поленьке было страшно. Мокрая сеть, вытащенная из воды, запах рыбы — трепещущие на дне золотые и серебристые листики — все внушало Поленьке отвращение.

В довершение всего по реке стал надвигаться туман, как будто облако спустилось на землю и поплыло встречь течения. Поленька не успела даже пошутить по этому поводу, как они очутились в молоке. Края лодки едва были видны. В воду плюхнулось что-то тяжелое.

Она закричала:

— Павлик!

Ответ прозвучал близко и спокойно:

— Якорь бросил. А то унесет.

Вода била по лодке, и Поленька с ужасом подумала, что они могут погибнуть. Спросила, умеряя дрожь в голосе:

— А якорь крепкий?

С тех пор на всю жизнь Поленька невзлюбила волны и лодки. Когда на другой день Митька с Павликом опять засобирались, Поленька решительно отказалась:

— С меня хватит одной рыбалки.

Ремонт закончили, когда наступила пора уезжать. Подновленный, прямо стоящий забор радовал глаз, Поленька и себя чувствовала причастной к этому делу. Ведь она носила строителям молоко с хлебом и смотрела на Митьку долгим глубоким взглядом, пока была уверена, что он не замечает ее.

Хорошо, что быстро уехали, а то неизвестно, до чего довела бы эта игра.

Провожать Митька не пришел, и Поленька с решительностью отрубила все мысли о нем, отвела ему в прошлом крохотное местечко и, чуть высветив слабым светом, оставила там.

Когда уезжали, без слез не обошлось. Всплакнула мать, жалея, что Павлик с молодой женой мало пожили и быстро уезжают, говорила много слов, которые казались Поленьке ненужными и лишними, потому что их отъезд представлялся ей важным и правильным делом.

А ведь неспроста были слезы и уговоры. Это было последнее, что она помнила. Изба, яблони, к которым привязывала гамак, забор, что чинили Павлик с Митей, паромная переправа — все это виделось последний раз. В Лужках побывала война. Старика Вережникова расстреляли, Анна Никитична пережила его на несколько дней. Погиб в оккупации Василек.

А тогда, на берегу, он зачерпывал воду ладошкой, смотрел, как она, бесцветная, чистая, просачивается сквозь пальчики, и спрашивал:

— Почему вода белая, а река синяя?

Поленька попыталась объяснить. Василек словно впервые заметил ее, оглядел с доверчивостью, придвинулся бочком:

— А что там, где кончается земля? Обрыв?

В ожидании парома старик Вережников стоял, облокотившись на перила пристани, дымил цигаркой, доживая последние месяцы жизни, седой, кряжистый. По его потемневшему лицу видно было, как трудно давалась разлука с сыном.

— Пять тракторов Кузьма вчера пригнал. Да-а… — ронял он будто невзначай. — В Петровском курсы организовали.

Понимать это надо было так, что Кузьма — инженер из МТС, уроженец Лужков — получил пять новых тракторов, есть нужда в механизаторах и неплохо бы Павлику…

Вот уж хуже этого ничего нельзя было придумать.