Пляжная музыка

Шайла подошла к первому шкафу с досье и решительно вывалила из него все папки, ровным слоем разложив их на полу. Мы с Джорданом шли следом за ней, поливая каждую папку бычьей кровью, Кэйперс руководил группой, складывающей папки в кучу в центре большой унылой комнаты. Кэйперс усиленно подгонял своих помощников, и гора личных дел становилась все выше. Потом, посмотрев на часы, он кивнул, и Радикальный Боб облил досье бензином. Кэйперс непрерывно подгонял своих помощников, и в какой-то момент, поняв по его голосу, что он явно нервничает, я прекратил работу. Я надышался парами бензина и еле стоял на ногах от недосыпа. Бросив взгляд в сторону Шайлы, я увидел, что она похожа на монахиню в молитвенном экстазе. Вообще-то все мы сейчас смахивали на религиозных фанатиков, собирающихся сжечь еретика во время какого-то дикого сюрреалистического аутодафе. Неизвестно почему, у меня в голове вдруг зазвучал сигнал тревоги, и я всмотрелся в лица друзей, неожиданно ставших совсем незнакомыми, и попытался подавить в себе приступ паники. Попятившись от длинного ряда папок, я схватил Джордана за плечо, и в этот момент Радикальный Боб зажег спичку, а остальные щелкнули зажигалками и двинулись к горе личных дел.

— Давайте полностью сожжем это чертово здание, — предложил Радикальный Боб.

— Нет, — отрезала Шайла. — Только досье.

— Боб прав, — возразил Кэйперс. — Если мы серьезно относимся к революции, давайте сделаем этот дом. Давайте сделаем весь город. Давайте принесем войну домой. Покажем им, через что проходит вьетнамский народ.

— Заткнись! — воскликнула Шайла. — Мы против проявления силы. Мы против.

— Говори за себя! — оборвал ее Радикальный Боб.

И тут комната взорвалась огненным фейерверком, на улице взревели сотни сирен, и в дом ворвались пожарные и копы.

На нас обрушилась целая армия копов и с помощью дубинок и кулаков уложила на пол. Сверху меня придавили двое здоровенных парней; они надели на меня наручники и лишь засмеялись, когда я взвыл от боли, так как туго застегнутые браслеты нарушили нормальное кровообращение в запястьях.

— Гребаные свиньи! — орал Кэйперс. — Гребаные свиньи! Кто донес?

— Я говорил тебе, чтобы ты держал подальше своих чертовых друзей, — сказал Радикальный Боб. — Вот и получилось все по-любительски.

— Мы не сделали ничего плохого, — заявила Шайла. — Мы просто хотели нанести удар ради мира. У нас не все получилось, но пусть они знают, что мы здесь были.

— Вот дерьмо! — простонал Джордан.

— Что такое? — спросил я.

— Мы не продумали все до конца, — ответил Джордан. — Это государственное преступление. Мы по уши в дерьме.

В день, когда нам должны были предъявить обвинение, нас в полицейских автобусах привезли к зданию суда, где нам пришлось пройти сквозь строй журналистов и фотографов, поджидавших нас у входа. Среди них был и Майк, который прекрасно знал, что снимать. Его «Никон» был нацелен на генерала Эллиота, ослепительного в отутюженной, отлично сидящей на нем форме морского пехотинца. Генерал раздвинул толпу и начал быстро спускаться по ступенькам навстречу сыну. Полицейский вел Джордана по лестнице, дергая за наручники. Когда генерал ударил Джордана тыльной стороной ладони, так что тот упал на колени, Майк щелкнул фотоаппаратом. Генерал, в своей канонической ярости, казался олицетворением многострадальной власти, поражающей в порыве праведного гнева длинноволосого нарушителя закона на ступенях дворца правосудия. На фотографии можно было увидеть прямо-таки библейский сюжет: отец, собственноручно восстанавливающий свой авторитет в доме. Мука, написанная на лице Джордана, свидетельствовала о стыде и унижении его детских лет. В глазах взрослой части нации генерал Эллиот олицетворял собой Америку, но для нас он стал воплощением деспотичного, непреклонного и лицемерного американского духа, который Вьетнам заразил проказой. Образ Джордана, поставленного на колени, был глубоко символичен: его лицо отражало всю горечь предательства, которое так искренне переживало наше поколение. Снимок Майка стал последним билетом в точку невозврата. Словно Христос, подвергнувшийся истязаниям, Джордан поднялся и пошел, чтобы встретиться лицом к лицу с отцом и посмотреть ему в глаза.

И тогда генерал Эллиот плюнул в лицо сыну, и их когда-то общий мир раскололся на части. В противостоянии отца и сына отразилось все: и война, и то, что она сделала с душой Америки. Это было уничтожением прежнего Джордана Эллиота. Джордан попал в пограничную полосу боли, и никто не мог последовать туда за ним. В тюрьме он забыл о Вьетнаме и стал обдумывать то, что могло бы сильнее всего ударить по его отцу. Я еще в жизни не слышал, чтобы человек так истово молился, и молился Джордан о ниспослании смерти собственному отцу.