Плик и Плок

Опять раздались выстрелы; другой контрабандист упал, и слышны были командные слова офицеров таможенной стражи.

Страх монаха достиг высшей степени; он дополз до самого края моря, и там, стоя на коленях в воде, кричал Хитану с выражением сильного ужаса: — Спаси меня! Спаси меня!!!

И монах заплакал!

— Ради души твоего отца, спаси нас! Мы дадим тебе золота, золотом мы засыплем твою тартану! — вопили контрабандисты.

И они умоляли его со сложенными руками, между тем, как трое из них костенели в смертельном судорожном томлении.

— Боже мой! Боже мой! — лепетал францисканец. И он ломал себе руки и метался по окровавленному утесу.

— Бог не внемлет, — сказал Хитано, — призывайте Сатану. — И он смеялся.

— Прочь, прочь, богохульник! — отвечал монах, вставая с ужасом.

Но море так поднялось, что волны начали разбиваться у ног и покрывать их пеной.

— Призывайте Сатану, и я спасу вас. Позади этих утесов есть потайной выход, заслоненный подвижным камнем. Вы можете в нем быть безопасны от береговой стражи. Есть еще время, ибо крутость берега скрывает вас от ее взоров, — продолжал Хитано, которого подняло возвышением воды вместе с лошадью.

И контрабандисты вопрошали каждый утес с отчаянием; и монах с неподвижными глазами, с помертвелым лицом, подумав о предложении проклятого, снова сделал движение ужаса... Потом однако он, казалось, поколебался.

И не мудрено, ибо в эту минуту, хотя не видно было таможенных, но слышно было бряцание их оружия и щелканье взводимых ими курков.

— Итак, — сказал исступленный францисканец, — итак, Сатана, спаси нас! Ибо ты не кто иной, как сам Сатана, ты не можешь быть другим.

— Да, Сатана, спаси нас! — закричали испанцы с выражением необъяснимого ужаса.

И задыхающиеся, с устремленными и сверкающими очами, они ожидали...

Хитано пожал плечами, повернул свою лошадь к тартане, и посреди града пуль достиг ее вплавь, напевая старый мавританский романс из Гафиза:

— О! Позволь, прелестная дева, обвить мою шею твоими руками...

Контрабандисты оцепенели.

— Бей! Ради святого Иакова, бей! Стреляй по лошади и по белому перу! Это сам разбойник! — кричал офицер, которого явственно можно было различить, ибо его отряд, остановись на предпоследнем уступе и свернувшись в густую толпу, производил непрерывный и сильный огонь по остальным контрабандистам.

Тем, которые были живы из этих безпатентных купцов, оставалось только, как сказал Хитано, выбирать огонь или воду.

— Бей! Бей этих нечестивцев! — повторял офицер для поощрения своего отряда. — Святейший епископ обещал нам индульгенции на этот пост, и так как атаман ушел от нас, то истребим остаток его шайки. Стреляй!..

— Но, капитан, я вижу монаха...

— Наглое, безбожное переодевание! Бей супостата!

— Ради Сан-Педро! Бей же. Вот тебе, честный Отец!

Францисканец получил удар в грудь, и упал на колена. Наконец остались только двое, он и Философ, также раненый. Из прочих, одни были перебиты, другие, желая добраться до тартаны, потонули среди подводных камней или увлечены были бурунами, которые становились ужасными.

— Дети мои! — кричал постриженник, — я монах из Сан-Жуана, посланный моим настоятелем, помилуйте, ради Христа, помилуйте!

И он цеплялся за острые края утеса.

— Это значит, — бормотал Философ, получив другую и смертельную рану, — что если бы я мог во что-нибудь верить, то не верил бы... и... я...

Руки его разнялись. Он выпустил край гранита, за который держался с усилием, глаза его закатились, и он исчез.

— Пощадите! Пощадите! Боже мой! Я утопаю! — вопил монах.

Он грыз скалу.

— Как! — сказал офицер, — безбожник жив еще! Бей его, ради святого Иакова!

Три карабина выстрелили разом; синяя ряса монаха всплыла на минуту, и не стало ничего, ничего... ни лошадей, ни людей, ни францисканца. Ничего, кроме пенящихся волн, завладевших уже первым уступом тропинки, и начинавших с сильным шумом разбиваться о второй.

— Хитано один спасся. Клянусь Христом! Его тартана разобьется о подводные рифы, — кричал офицер. — Бог правосуден! Он не выплывет из протока против течения, его гибель неизбежна.

Но окаянный неустрашимо лавировал в узком проливе, хотя ярость валов сделала его непроходимым.

ГЛАВА VI Монахиня (LA MONJA)

Ah! ce coeur dans la tombe est descendu vivant;

Et les austerites de ce sombre couvent

D'un regret criminel ne m'ont point preservee;

En vain de pleurs amers je me suis abreuvee.

Delphine Gay, Madame de Lavaliere.