Плик и Плок

— Божусь Христом! Вы очень брезгливы, — возразил добрый палач, — но я вижу, что вы пренебрегаете мной за мое звание. Послушайте, приятель, ведь надобно же чем-либо жить в свете, а у меня не без тягостей: есть и дряхлая бабушка, и милая жена, и двое детей-малюток с прекрасными белокурыми волосами, со свежими розовыми щечками. А вдобавок...

Хитано прервал его столь быстрым движением, что цепи зазвенели, как будто бы он разорвал их.

— Возможно ли! — сказал окаянный, устремив глаза на прекрасную высокую молодую девушку, которая, вмешавшись в толпу любопытных, приподняла на минуту свой черный шелковый капюшон, делая ему выразительный знак. — Фазильо здесь, Фазильо! — повторял он с величайшим удивлением.

Капуцины с новым жаром начали петь псалмы, человек в красном полукафтане опять принялся за свое очищение, а Хитано впал в прежние думы, ибо рослая молодая девушка исчезла.

Изнуренный усталостью и бессонницей, он, было, задремал, но один кармелит, заметивший это, благоговейно пощекотал ему пером в ноздрях, говоря: «Думай о смерти, брат мой».

Цыган вдруг вскочил и бросил ужасный взгляд на духовного человека.

— Благословляйте лучше меня, сын мой, — сказал последний, — ибо вот преподобный Павло, игумен монастыря Сан-Франциско, идет к вам.

Действительно, дюжий монах входил в предел с опущенными глазами и сложив на груди руки.

— Ave, Maria purissima, mater Dei, — пробормотал он, подвигаясь, и дал знак кармелиту, который удалился, не дожидаясь отповеди.

Монах сел подле Хитано, смотревшего на него со странным выражением презрения и иронии; и, несколько раз вздохнув глубоко, сказал звонким и писклявым голоском, составлявшим странную противоположность с его непомерной тучностью:

— Да спасет вас Небо, сын мой.

— Скажите лучше бес, Отец мой.

— Итак, вы упорствуете в том, чтобы умереть без последнего покаяния?

— Да.

— Подумайте, сын мой, какой вы покроете себя славой, отступясь торжественно от ваших заблуждений и войдя в недра нашей святой церкви.

— На такое короткое время, стоит ли это труда?

— Но вечная жизнь, сын мой?

— Оставьте со мной этот наставительный тон, приятель; вас занимает более всего желание, чтобы я обращен был в христианство монахом вашего Ордена, я понимаю: такое обращение может вам доставить лишнюю сотню исповедников, а это не безделица.

— Небо свидетель, сын мой...

— Окончим, все это становится так скучно, плоско, что вы мне надоедаете. Гей! приятель в красном камзоле, что так скоро вы покидаете ваших новых знакомцев? — закричал Хитано палачу, не желая более отвечать на убеждения честного отца.

Палач проворно прибежал с веселым и радостным лицом.

— Спасибо, поговорим немного, ибо ведь скоро ты, мой добрый приятель, превратишь меня в ничтожество. Славная у тебя должность! Ты делаешь то, что их Бог не мог бы сделать: в назначенный час, минута в минуту, ты гасишь жизнь, как задувают свечу, — сказал Хитано.

— И точно, брат мой, это не более продолжается, — возразил палач улыбаясь.

— Эти люди хотят, чтобы я исповедовался, так я тебя избрал: ты услышить необычайные признания, но нет, ты устрашишься!..

Человек в красном камзоле побледнел. Монах, молчавший до сих пор, встал, вышел и через минуту возвратился с двумя сильными стражами, несшими веревки.

— Братья мои, — сказал он им с кротостью, указывая на Хитано, — этот закоснелый грешник уже слишком достоин сожаления, не допустите его губить более свою душу столь ужасными богохулениями. Закляпите ему рот, дети мои, и да приимет его Небо под свой кров.

Затем он вышел; Хитано закляпили рот, но глаза его покраснели и заблестели как раскаленные угли.

Но так как через два часа он показался довольно спокойным, то с него сняли кляп и больше потому, что некоторые прелестные дамы лучшего Кадикского общества, теснившиеся также вокруг ограды, справедливо заметили, что нельзя хорошо рассмотреть черты лица окаянного за этой негодной медной бляхой, заслонявшей ему нос и рот.

И кляп пал со рта от доводов, столь филантропических.

Но никто не принимал искреннего участия в судьбе Хитано; одни одобряли приговор Юнты, другие обещали себе большое удовольствие в день казни; многие даже осыпали злобными проклятьями цыгана, который довольствовался тем, что всему этому улыбался.

Среди присутствующих находился мужчина высокого роста, сухой и бледный, Севильский Коррехидор, оказавшийся в Кадиксе по причине какой-то тяжбы. Он особенно восставал на несчастного преступника: каждую минуту только и твердя: «Какой головорез!»

— Какое благо для общества, что подобное чудовище наказывается по заслугам своим.

— Я с радостью увижу, как его станут давить!

Казалось, Хитано устал слушать эти ругательства. Он гордо выпрямил свою голову и вскричал звонким голосом:

— Вы не слишком человеколюбивы, сеньор дон Перес.

— Кто сказал мое имя этому бездельнику? — спросил Коррехидор бледный, смущенный и удивленный.

— О! Государь мой, я еще гораздо более знаю: и вашу виллу на берегах Гвадалквивира, и эту прелестную светлицу, обитую Лимскими рогожками, с ее зелеными занавесками и беломраморным бассейном.