Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи

Плисецкой буквально только что – 21 апреля 1964 года – была присуждена Ленинская премия «за исполнение ролей в балетах советского и классического репертуара на сцене Государственного академического Большого театра Союза ССР». Получая премию в Кремле, она сказала: «Сегодня один из самых счастливых дней моей жизни. Присуждение мне Ленинской премии – высшее признание искусства, которому я служу». Одновременно премию получил Мстислав Ростропович. Когда Майю еще только выдвинули на соискание Ленинской премии, композитор Арам Хачатурян написал: «Майя Плисецкая – истинная носительница реалистического начала в советском балете, выражаемого на языке классического танца. В свой танец балерина вкладывает подлинное жизнеутверждение, светлую лирику, а порой героику. И мы, композиторы, должны создать для Плисецкой большой балет, в котором центральной партией был бы образ нашей современницы». Но такой балет так и не появился.

В 1968 году, когда Майя выступала в США – снова триумфально, – политика вмешалась в балет самым трагическим образом. Ранее, во время гастролей Большого театра в Соединенных Штатах в 1962 году, на одном из приемов – а их тогда в честь советских артистов давали много, демонстрируя расположение после кубинского кризиса, поставившего мир на грань ядерной войны, – Майя познакомилась с красавцем политиком Робертом Кеннеди. Как она потом вспоминала, он оказался единственным человеком из числа тех, с кем она была знакома, кто родился с ней в один день – 20 ноября 1925 года. Они несколько раз встречались, Роберт подарил ей будильник Tiffany – намек на опоздание, общались (хотя, скорее, пытались: Майя иностранных языков не знала). Интерес на грани влечения был явным и взаимным: встречи в разных городах, подарки… А когда Роберт стал кандидатом в президенты, сотрудники советских спецслужб (от которых мужской интерес американского политика к советской балерине, конечно, не укрылся) это «общение» стали даже поощрять. Пятого июня 1968 года после объявления о победе на праймериз в Калифорнии на Кеннеди было совершено покушение, через сутки он умер. Плисецкая так рассказывала о тех гастролях: «Обычно особый успех выпадал на долю “Лебедя”. Не было случая, чтобы публика не требовала бисировать этот номер. Если бы хватило сил учесть все пожелания, то “Лебедя” следовало бы повторять не дважды, а четырежды каждый вечер. Но однажды “Лебедь” прошел без аплодисментов. Это было в день смерти сенатора Кеннеди. В нашей программе на тот вечер “Лебедь” вообще не значился. Но я начала концерт именно с этого номера. Диктор объявил по микрофону: “Сейчас Майя Плисецкая исполнит ‘Смерть Лебедя’ в память Роберта Кеннеди”. Зал встал. Танцуя, я слышала, как плачут люди. Честная Америка горевала, отчаивалась, стыдилась за свою страну, где безнаказанно совершаются столь страшные преступления…» Уолтер Терри был в зале: «Когда был убит сенатор Кеннеди, Плисецкая сказала Юроку, что она хотела бы открыть выступление Большого в день официального траура “Умирающим лебедем”, после чего зрителей просили встать и не аплодировать».

К тому времени положение Майи в выезжающем на гастроли Большом балете существенно изменилось. «Уланова оставила сцену, и Плисецкая стала неоспоримой звездой первой в мире балетной труппы, – писал Терри. – Изменился и политический климат. Большой балет дружески общался со своими американскими коллегами. И русские эмигранты были допущены к переводу без надзора. В этом году советская прима очевидно могла делать все, что ей вздумается. Она ходила по магазинам, она бывала в частных домах, она сама решала, куда стоит, а куда не стоит идти». Пусть свобода была в значительной степени иллюзорной, но все же это была свобода, к которой неистовая Майя всегда стремилась: «Не хочу быть рабыней… Когда приглашают в гости и мне это интересно, – пойти хочу, поехать, полететь… Голову гнуть не хочу и не буду. Не для этого родилась», – писала она десятилетия спустя в книге «Я, Майя Плисецкая». И она, и ее «кураторы» из КГБ знали, что она вернется: Щедрин неизменно оставался в Москве. В 1998-м Майя говорила: «Я была несвободной. Свободу я почувствовала, когда вырвалась из клетки и смогла уехать, куда хочешь. Если меня приглашают, я могу поехать. Это, к сожалению, пришло очень поздно. Знаете, годы уже прошли. Была бы полная радость, если бы выезд случился на двадцать, ну, на пятнадцать лет раньше».