Плюс-минус бесконечность

— У нас здесь произошло маленькое убийство с обратным знаком. В порядке следственного эксперимента. Так ведь? — обратился к следователям Вергилий Герович. Те удрученно кивнули.

— Прошу предъявить документы, — потребовал начальник училища.

Следователи протянули две одинаковые красные книжечки.

— Та-ак… Номера совпадают, значит одно удостоверение поддельное. Экспертиза установит, какое. И сразу станет ясно, кто есть кто. А вам, товарищ Мотин, надо отдохнуть. Не то вы такое натворите! И вообще, начальник факультета, а знака не имеете. Сколько не хватает?

— Полтора миллиона световых лет.

— Всего-навсего? Так вот, пойдете старпомом на «Криптоне». И без знака не возвращайтесь!

— Есть, не возвращаться! А с этим что делать? — сказал Вергилий Герович и выложил на стол четыре одинаковые зеленые книжечки.

Бермудский треугольник на Бульварном кольце

Вот что рассказывал мой дед, Леонид Вадимыч Фиников. Я упоминаю его имя, чтобы меня не обвинили в плагиате.

Дед утверждал, будто эта история случилась с отцом его институтского товарища Саввой Саввичем Данилкиным. Однако не исключено, что старик ее выдумал или, еще хуже, где-нибудь вычитал. В случае чего с претензиями обращайтесь к нему, если, конечно, согласитесь оказаться там, где он сейчас пребывает.

…Шла война.

Савва Саввич Данилкин работал в одном из наркоматов (потом их переименовали в министерства). Освобождался он чаще всего далеко за полночь. И в тот раз тоже отправился домой, когда стрелки часов показывали четверть второго.

Улицы Москвы были темны и пустынны. В лунном свете поблескивали аэростаты воздушного заграждения, похожие на сгустившиеся серебристые облака. Черноту окон крест-накрест рассекали полоски газетной бумаги,

Савва Саввич вышел на Бульварное кольцо и стал поджидать редкий в ночную пору трамвай — литер «А», или, как предпочитали говорить москвичи, «Аннушку».

Подкатил вагон. Он был почти пуст. В тусклом свете синей лампочки Данилкин разглядел кондуктора — пожилую женщину в платке, ватнике и нитяных перчатках с отрезанными пальцами. Кондуктор распекала единственного пассажира.

— На дармовщину решил прокатиться, а? Меня этими штучками не провести: знаешь, что с сотенного у меня сдачи не наберется! Гони тридцать копеек, понял?!

Пассажир растерянно оправдывался:

— Я не имею… как это сказать по-русски… ме-ло-чи. Я не успел делать размен…

«Иностранец, — догадался Савва Саввич. — Конечно же, иностранец: в таких пальто из шотландки у нас никто не ходит. И чемодан с наклейками, фибровый… А наши фанерные с металлическими уголками…»

Сам Данилкин был одет как многие — в поношенную шинель, из-под которой виднелась безрукавка на меху (приближалась зима), а за ней полувоенный френч. На голове — не модная, с большими полями, шляпа, как у иностранца, а защитного цвета фуражка, на ногах — порядком разбитые сапоги.

«Нехорошо выходит… — продолжал размышлять Данилкин. — Союзник, может быть, даже дипломат, а кондукторша… Что он подумает?!»

— Дайте два билета, на меня и на него, — он кивнул в сторону иностранца. — И придержите язык, мамаша.

Данилкин протянул билет иностранцу и сел к окну с намерением подремать до своей остановки, не обращая внимания на язвительные реплики о добрячках, которых еще нужно проверить в соответствующем месте, и буржуях, зажавших второй фронт, да еще выгадывающих на трамвайных билетах. Двадцать минут дремы были наслаждением, и Савва Саввич не хотел его лишаться из-за какой-то склочной старухи. Он не боялся проспать: тикавшие в мозгу часы действовали безотказно…

Но иностранец уселся рядом.

— Я ваш… как это… дебитор… Обязательно буду погашать долг.

— Пустое, — ответил Данилкин. — Тридцать копеек сейчас не деньги.

Он закрыл глаза и привалился головой к окну. Иностранец же продолжал бубнить, что это долг чести, и если его лишат возможности расплатиться, то ему будет в высшей степени неприятно.

Данилкин молчал. Продремав четверть часа, инстинктивно разомкнул глаза, когда трамвай затормозил на его остановке. Вспомнив в последний момент об иностранце, он обернулся на ступеньке и крикнул:

— Гуд бай, мистер!

Но тот выскочил следом.

— О-о, вы говорите по-английски!

Савва Саввич по-английски не говорил, и вообще ему было не до разговоров. Он устал и хотел спать. Обо всем этом Данилкин не слишком вежливо сообщил иностранцу. Тот замахал руками.

— Я не хочу возлагать бремя… нет, как сказать по-русски… о-бре-ме-нять. Но нам попутно. О-о, минута!

На тротуар просочилась полоска света: дежурная булочная была открыта. В ней отоваривали хлебные карточки рабочим вечерней смены — неподалеку виднелась проходная завода.

— Будьте немножко подождать, — умоляюще произнес иностранец, — я хотел разменивать банкнот.

«Нашел дурака, — подумал Данилкин со злостью. — Стану я дожидаться!»

— Идите, — проговорил он вслух. — Только побыстрее, я спешу.

Но иностранец словно разгадал его мысли.

— Там… эта… как верно говорить… о-че-редь. Похраните, пожалуйста! Момент!