Плюс-минус бесконечность

— Я согласен с тобой, Корбю, и считаю, что главное для архитектора состоит в том, чтобы найти настоящий путь для обретения истины. Майкл Вентрис нашел свой путь. Скажи мне, прошу, что было затем с этим одареннейшим человеком?

— Через три с половиной года после своего открытия, — вымолвил Корбюзье, — он погиб в автомобильной катастрофе. Я вспоминаю свою студенческую юность, тогда мостовая целиком принадлежала пешеходу: на ней можно было стоять, разговаривать, петь. Мимо тихо проплывали омнибусы, влекомые лошадьми.

— Вижу картину, создаваемую твоей мыслью…

— Но вот появился автомобиль. И за каких-нибудь несколько лет человек стал похож на затравленного зверя, в городах словно воцарился панический вопль: «Спасайся кто может!» Лавина машин, хлынувшая в коридоры улиц, — взрывчатка, брошенная в топку.

— Постой, — поспешно перебил Витрувий. — Ты, быть может, оговорился, упомянув о «лавине машин»? Что такое машина, чем она разнится от орудия и о происхождении и необходимости ее — обо всем этом я исчерпывающе сказал в своем трактате. Не будешь же ты оспаривать, что машина есть сложное и связное сочетание соединенных вместе деревянных — слышишь, Корбю, деревянных! — частей, обладающее огромными силами для передвижения тяжестей. Действует она посредством круговращения, основанного на искусстве. Разве не так? О какой же лавине машин может идти речь?

— С тех пор как вы написали свой бессмертный трактат, Марк, — почтительно и твердо произнес Корбюзье, — прошли тысячелетия. Не знаю, какой стала машина сейчас, а в мое время… Смотрите же… Вот водоотливная машина Георга Агриколы,[9] построенная спустя полтора тысячелетия после вас. Большая часть ее деталей — не из дерева, а из железа.

Витрувий смутился:

— Ты доказал мою неправоту, и я не премину как можно быстрее признать это. Действительно, и водоподъемная машина Ктесибия[10] делалась не из дерева, а из меди. В ее основании ставили цилиндры с трубками, гладко выточенные на токарном станке… К тому же это не единственная машина, изобретение которой приписывают Ктесибию.

— Вы собирались упомянуть о водяных часах — клепсидрах?

— Ты хочешь сказать, Корбю, что это тоже машина?

— Именно. И о доме можно сказать: машина для жилья. Просто мы вкладывали в понятие «машина» гораздо более широкое содержание, чем вы, римляне. Смотрите: вот паровая машина. Ее маховик приводится в движение расширяющимся паром. А это прообраз автомобиля — паровая повозка Кюньо.[11] За нею паровоз, пароход, дирижабль, самолет, ракета. Автомобили вы уже видели… Теперь станки, подъемные краны, экскаваторы… Хватит, пожалуй? Хотя нет, вот еще одна машина — вычислительная.

— Мы пользовались для вычислений счетными досками — абаками, не от них ли она происходит?

— Как человек от простейших одноклеточных организмов. Судите сами, Марк: машина способна решать одновременно десятки математических задач, причем самостоятельно, без подсказки человека, и делает в секунду тысячи вычислений…

— О, Юпитер! — подавленно воскликнул Витрувий. — Поистине машина позволяет победить природу там, где эта природа побеждает нас… Не руководствуйся ум наш искусством, сил человеческих было бы недостаточно, чтобы придумать и изготовить столь могущественные машины. Но продолжай, прошу тебя.

Корбюзье положил руку на плечо Витрувия:

— Смотрите: машина сверкает перед нами полированными стальными дисками, сферами, цилиндрами. Она вызывает в нас душевное волнение, и одновременно в нашем сознании возникает множество ассоциаций: эти диски и сферы чем-то напоминают нам божества Древнего Египта или Конго.

Витрувий заговорил нерешительно:

— Только не сердись на меня, Корбю, за то, что решаюсь сказать тебе. Ты не веришь в бессмертных богов, но обожествляешь машины. Когда ты говоришь о них, в речи твоей различаю я то страх, то преклонение. Ты испытываешь к машине либо избыток веры, либо приступ неверия, переплетаешь симпатию с неприязнью.

— Наверное, это действительно так, — признал Ле Корбюзье. — Наш век противостоял четыремстам предшествующим векам. Предписывая свои условия нашему образу жизни, заставляя ум принять определенную систему правил, машина раздвинула рамки нашей жизни, вырыла пропасть между поколениями. Перед этой пропастью я и остановился поразмыслить: нужно молиться или проклинать?

— Жизнь сделалась для вас трудной?

— Стремительной, бурной, суровой, нередко — непосильной. Наша эпоха не допускала расслабления. Она утверждала себя в действии. Страсть к точности, доведенной до степени некоего идеала, поиск совершенства во всем — вот ее главная черта.

Витрувий сказал с волнением:

— Но это же, уверяю тебя, прекрасно! Великой мощи достигла твоя эпоха!

— Эта мощь напоминает грозовой поток, сметающий все на своем пути. У потока нет русла… Казалось бы, человек должен преисполниться какого-то особого энтузиазма. Но этого не происходит. Возникает лишь ощущение силы, удовольствие от своей причастности к этой силе, к этой мощи. Но оно съедаемо страхом за будущее. Гигантская, всесокрушающая, жестокая эволюция сожгла все мосты между нами и прошлым.