Плюс-минус бесконечность

Он хотел, чтобы получилось сурово и взросло, благо голос за лето созрел и окреп, — но нет, на последних словах мелькнула предательская сиплость.

Настасья Марковна остановилась и встала к нему лицом, голубовато мерцавшим, с четко обозначившимися провалами щек и глазниц.

— Спрашиваю? Зачем? Я знаю, — ответ прозвучал в ночи слишком резко, будто крикнула неясыть.

Илья стиснул зубы, исподлобья ища ее взгляд:

— Считаете — убийство? — на этот раз голос не дрогнул.

— Три убийства, — отозвалась попадья и добавила задумчиво: — Даже четыре, если считать кота…

Глава VIII Мы ночные ахи-страхи

Они тогда чудом вырвались с Ксанкой из города на четыре дня: отправились вдвоем на уже запертую до весны чужую дачу, случайно выпросив ключи… Беременная жена взяла больничный, профессионально преувеличив в консультации незначительные симптомы своего необременительного токсикоза, и так им удалось присовокупить к традиционным «ноябрьским» еще два праздника сугубо личных, хитроумно у жизни вырванных…

Потом, когда на протяжении следующих сорока пяти лет жизни его периодически спрашивали (обычно женщина, кому ж еще!), случалось ли ему чувствовать себя когда-нибудь абсолютно счастливым, перед внутренним взором всегда вставало большое, похожее на упавшее навзничь старое тусклое зеркало, озеро с увядающей ряской у берегов, замшелая и седая от времени банька «по-черному» прямо на берегу, земляная дорожка на некрутой холм, к уютной чисто русской избушке, где любая жизнь текла не около, а вокруг огромной русской печи, которую они вдвоем неумело и весело топили средь ночи — и сквозь круглые отверстия в чугунной, старинного литья дверце гудящее пламя бросало таинственно-радостные отсветы на задумчивое лицо его молодой жены. Днем они навещали соседскую Пеструху, целовали ее сизо-розовый, скользко-шершавый нос, слушали плавную речь опрятной хозяйки и уносили с собой в голубоватой литровой банке теплое, пахшее чем-то позабыто родным молоко, мечтая о том, как сейчас будут снимать с него густые жирные сливки, которых всегда набиралось сверху не менее чем на три пальца, — и уступать ложку за ложкой друг другу, ссорясь не всерьез из-за того, что каждому казалось, что он недодал сливок другому… Еще гуляли в дубовой роще, собирая твердые холодные желуди в крапчатых беретиках, — а вечерами Оксана делала из них смешных зверюшек, вспоминая какие-то давние уроки труда… И легонько гремела на слабом ветру съежившаяся, но почти не облетевшая тускло-медная листва, невысоко стояло холодное, белое с пунцовым ободком солнце, с неба неслись трагические крики припозднившихся птичьих клинов… Если существовало в его жизни химически чистое счастье, то оно притаилось в тех четырех неярких, аппетитно хрустевших утренней изморозью, поздним арбузом отдававших днях…

В последний полдень к ним постучались два молодых стеснительных милиционера и благодарно пили на кухне заваренный Оксаной чай с брусничным листом, рассказывая страшную, для беременной совсем неподходящую историю. Накануне в районном центре задержали двух убийц-рецидивистов, из тех, что давно уже утратили и дух, и образ человеческий, но отправить их в Ленинград под надежную охрану не успели: разыграв хитроумный спектакль, бандиты сумели бежать из отделения, заколов невесть откуда добытой заточкой двух сержантов и одну заявительницу, случайно подвернувшуюся под руку. Милиционеры посланы были провести опрос населения — не видел ли кто чего-нибудь подозрительного — ну, и заодно предупредить людей, чтоб посторонним не открывали и вообще держались настороже: мало ли что — ведь преступникам нужно где-то переждать облаву, разжиться едой, сменить во всех сводках фигурирующую одежду…

— Смотрите, дом у вас на отшибе стоит, одним расположением соблазняет… — шумно хлебая обжигающий красноватый чай из широкой, как полоскательница, чашки, поделился опасениями румяный лысоватый лейтенант.

Они ушли, а перепуганные Оксана с Алексеем тщательно проверили запоры на всех дверях и окнах («Положим, шпингалеты на раме лихим людям не преграда, вынут стекло, да и все дела», — подумал, но предусмотрительно промолчал Алексей), поставили в сени «поганое ведро», чтобы не выскакивать по нужде среди ночи, притащили побольше сосновых дровишек — и, урбанизированные дети мегаполиса, начисто позабыли про воду для мытья.

Будь он в доме один — плюнул бы и обошелся остатками питьевой, что плескалась на дне пузатого эмалированного кувшина: уж очень неуютно казалось выходить с лязгающим ведром в ледяную неприветливую тьму, неотступно ожидая бесшумного нападения сзади и кинжальной боли в пронзенной печени. Но с ним была любимая еще жена, в бабьей немощи полностью от него зависимая, и продемонстрировать ей банальную трусость было немыслимо для мужской гордости.

— Да чего там, ерунда это все, какие еще бандиты… — солидно произнес Алексей и решительно вышел, захватив два ведра и легкомысленно оставив Оксану читающей на теплой печной лежанке.