Плюс-минус бесконечность

Ствол древней рябины сросся со столь же старым, зеленоватым от ветхости забором, вобрал его в себя, и уже непонятно было, на какой стороне, внешней или внутренней, растет могучее дерево. На одной из его толстых, но гибких ветвей, свешивавшихся на улицу, — удобно, прямо над проточной канавой — подвешена была обезглавленная телячья туша. Два хмурых пьяных мужика — вероятно, хозяин мяса и его на подмогу вызванный сосед — как раз выворотили в канаву лишние внутренности и принялись крючьями кое-как обдирать черно-белую, пунцовыми пятнами уляпанную шкуру; во дворе, в нескольких мятых и битых эмалированных тазах алели не забракованные потроха, скорей всего, предназначавшиеся для пирога и супа: легкие, печень и почки. Голова с маленькими, такими умилительными у живых телят рожками, в отдельном тазу торжественно возвышалась на столе — Илье показалось, что вместо глаз у нее вставлены наизнанку вывернутые раковины балтийских устриц… Зрелище было явно не для слабонервных — но человек пятнадцать местных детей, сбежавшихся с близлежащих домов и переулков, с деловитым спокойствием наблюдали за разделкой туши, не усматривая в этом языческом действе ничего особенно страшного, испытывая лишь здоровое любопытство будущих таких же рачительных и ловких хозяев…

Но не это сразило застывшего на месте Илью.

Прямо напротив места кровавого жертвоприношения, чуть в глубине двора, стоял низкий бревенчатый хлев с прорубленным крошечным окошком без стекол — и в него, вопреки невозможности, втиснута была такая же черно-белая, как и в тазу, только большая, живая коровья морда с перекошенным серо-сиреневым ртом, исторгавшим дикий, страстный, полный запредельной муки уже не животный, а, наоборот, совершенно женский вопль. Налитые кровью выкатившиеся глаза матери походили на огромные, мягкие розовые яблоки, невидящие, готовые лопнуть — но не видеть, как терзают ее ребенка; не обращая внимания на то, что в квадрат окошка не пролезала целиком даже ее голова, корова силилась протолкнуться через него всем телом — и заколоть рогами, в землю втоптать проклятого душегуба — которому она так доверяла: ведь именно он каждый день провожал ее с пастухом на пастбище, приносил ведро со вкусной холодной водой, выносил навоз на большой лопате, ободряюще хлопал по теплому боку, и даже сынка ее целовал, наверно, в пахучий пушистый нос… Ровно никто — ни дети, ни взрослые — не обращал на корову внимания: все были поглощены внимательным созерцанием сложного процесса обдирки, обменивались короткими деловыми замечаниями — просто потому, что все было естественно, нормально, как всегда, — но все же не каждый день, поэтому интересно.

Никто? Нет. Один светлый взгляд был устремлен именно в ту сторону. Маленькая девочка с льняными волосами, в которые была туго вплетена ярко-синяя шелковая лента, в нарядном клетчатом платьице и хорошеньких коричневых ботинках совсем не интересовалась сырьем для отбивных, все еще сотрясавшимся в воздухе на фоне красивых оранжевых гроздьев. Она пристально, с пугающим вожделением смотрела туда, где в грубо прорубленном в неструганых бревнах отверстии корова уже не ревела и не выла, а хрипела, роняя на землю хлопья ржавой пены. Анжела туманно улыбалась, будто встречая рассвет, и, казалось, готова была вслух попросить страдалицу: «Ну, что же ты?! Ну, давай, давай еще немножко…». Безграничное, почти физическое наслаждение разливалось по лицу ребенка и стало бы очевидным для каждого, кто озаботился бы взглянуть на нее, оторвав взгляд от основного представления.

Растолкав не успевших еще поредеть зрителей, Илья продрался к сестре и грубо схватил ее за предплечье:

— Ты что тут делаешь?! — гаркнул он, ослепленный ужасом и гневом. — Ты на что тут буркалы выкатила?! Пошла отсюда! Быстро, я сказал!

Девочка спохватилась мгновенно — и юноша увидел обращенное к нему невинное ангельское личико с домиком русых бровок и обиженно припухшими губками:

— Ну, Илья-а… Ну, еще чуть-чу-уть… — заученно нудила она, когда, не слушая — да и пути не видя! — брат рывками выдергивал ее из толпы и широким шагом волок прочь по дороге, не задумываясь над тем, что она не успевает перебирать ногами и то ли бежит вприпрыжку, то ли уж почти волочится по острым гравиевым осколкам.

— Ты… Ты… — повторял он изредка — и сразу замолкал, потому что иных слов для сестры, кроме самых черных, какие когда-либо слышал, у него теперь не было.

В их переулке мать метнулась навстречу:

— Ты что?!! Она ведь малышка!!! Ты с ума сошел — так ее тащить!!! У нее же все коленки!!! Чулочки!!! Туфельки!!!

— Мама-а, он мне ру… рук… ру-уку вы-ыверну-ул!!! — икая от рыданий, девочка бросилась к матери на живот.

Анна подняла на сына негодующий взгляд — но Илья встал перед ней, засунув руки в карманы и страшно играя желваками челюстей; взгляд был темен и тяжел, юноша едва переводил дыхание:

— Я на электричке, — наконец, выдавил он. — Там тебе соседи помогут. А у меня тут еще…

Не договорив, он неуклюже повернулся спиной и размашисто зашагал прочь.

— Какая муха тебя укусила?! — беспомощно крикнула ему вслед мать.