Плюс один

Лишь когда мы оказываемся в приемной больницы, я начинаю понимать, что случилось. Там Джил, тоже в спортивной одежде, но у нее костюм клюквенного цвета и из мятого велюра, в отличие от моего, грязного, пастельно-голубого, растянутого. И всё же никогда бы не подумала, что у нее вообще есть спортивный костюм. Она же не потеет. Никогда не видела, чтобы ее волосы были такими: абсолютно прямыми вместо обычных кудряшек. Наверное, всё дело в шелковой наволочке. Надо купить себе такую же. Она не накрашена, и глазки крошечные и блеклые – поросячьи. А на щеках коричневые пятна.

Гарри тоже здесь, на нем темно-синий костюм в тонкую полоску и бирюзовый галстук, как будто сейчас день. Наверное, он только что вернулся домой с затянувшегося совещания директоров. А может, он спит в костюме в целях повышения производительности труда. Или это вовсе не костюм, а пижама, которая просто выглядит как костюм, и Гарри заказал ее по почте с доставкой из Занудляндии? А может – и это моя любимая версия, – у него просто нет выбора, потому что костюм пришит к его коже хирургической иглой во время извращенного ритуала банковской инициации при участии людей с жезлами в руках и верхом на ослах?

В больницах в такой час жутковатая атмосфера. Это обычная государственная больница, недалеко от маминого дома, того, в котором мы выросли, куда переехали, когда я училась в начальной школе. В приемной вдоль стен – оранжевые пластиковые стулья, а в центре – регистратура. Стулья стоят рядами и скреплены, чтобы посетители не передвигали их, не опрокидывали и не уносили. На стульях люди, которые ждут своей очереди, некоторые лежат и стонут. Вот бы сюда микробофобов – они бы поливали друг друга дезинфицирующим средством и молили Бога, чтобы им была дарована способность левитировать.

Джил и Гарри раньше не встречались с Шеймусом, и, не считая того факта, что обстоятельства совершенно ужасные, лучшей ситуации для знакомства не придумаешь. Никакой неуверенности в себе. Никакой неловкости. Множество тем для обсуждения – еще бы, трое ответственных взрослых обговаривают различные варианты и возможности. Я сижу рядом с симпатичным парнишкой из Сомали, который не может пошевелить пальцами цвета грозовой тучи, напоминающими сосиски, – а всё потому, что напился и стал совать их в банкомат, проглотивший его карточку. Решаю вздремнуть на его плече.

Меня будит Шеймус. Рядом стоит медсестра и что-то говорит.

С ней всё в порядке, говорит она. Надышалась дыма, небольшие ожоги и стресс, но подоспела «скорая», ей дали легкое успокоительное, и теперь она спит. Ее оставят на ночь, чтобы сделать обследование и проверить функцию легких, но в целом можно сказать, что ей очень повезло. Софи, соседка по улице, увидела дым, и ее сын затушил пожар из садового шланга еще до приезда пожарной бригады. Пожарный сообщил медсестре, что ущерб дому нанесен минимальный: стоит сделать небольшой ремонт, и к выходу из больницы в нем снова можно будет жить. Софи настаивала, чтобы маме непременно сообщили, что с мистером Паркером всё в порядке.

Джил меряет шагами приемную из одного конца в другой. Роется в сумочке и находит жвачку, затем бросает сумочку на стул и говорит, что во всем винит себя, и мама не должна жить одна в этом огромном доме, и давно надо было переселить ее к ним. Гарри покашливает и теребит галстук, слегка ослабляя узел на красной, как у цыпленка, шее. (Если костюм действительно пришит к телу, швы явно не на шее. Неужели между ног?)

Медсестра говорит, что никто не виноват. Со стариками такое случается, – и что тут можно сделать? Джил спрашивает, как это произошло. Судя по тому, что удалось понять медсестре до того, как мама отключилась, она не могла заснуть и решила что-нибудь съесть. Приготовить замороженную котлету по-киевски. Она очень внимательно прочла инструкцию на упаковке. Там было написано: в духовку на средний огонь, готовить сорок минут. А она поставила всего на тридцать. Но ей не хотелось утруждать себя и зажигать духовку, поэтому она просто сунула котлету в фольге и картонной коробке в микроволновку.

Некоторое время спустя нас пускают к маме. Она лежит в просторной палате с четырьмя койками, из которых занята только одна. Мы не должны оставаться надолго. Ее нельзя беспокоить. Она спит, поэтому мы встаем вокруг кровати и смотрим на нее, понятия не имея, что говорить друг другу.

Ее лицо того же цвета, что простыни, – тускло-серого; волосы убраны назад, а одна рука забинтована чуть выше запястья. Она похожа на сдувшийся шарик. Обычно она выглядит, как толстощекая птица, нечто среднее между Селин Дион и какаду: тело-швабра и круглые щеки, набитые семенами. Теперь же все семена как будто выпали. Странно видеть ее лицо таким неподвижным – она не разговаривает, не гримасничает и не пощелкивает языком, как всегда, когда пытается сосредоточиться или рассказывает веселую историю о том, как кто-то умер болезненно и внезапно.