Плющ Леонид. На карнавале истории

Личностная социальная активность считается в советской стране социально опасной, как только она выходит за рамки общепринятой догматики. Таков неписаный закон. Социально опасные должны быть изолированы. Этот закон уже «писан», и по нему Леонид Иванович осужден.

Будущее покажет, проводят ли над Леонидом Ивановичем Плющом очередной научный эксперимент: ведь и впрямь интересно и «научно необходимо» знать, до какой степени и как долго может продержаться нормальная человеческая психика, беспрерывно атакуемая огромными дозами медицинских препаратов, обычно применяемых к людям, психически неполноценным.

Но то, что и над Леонидом Ивановичем, и над всеми нами поставлен социальный эксперимент, — несомненно. Нас приучают чувствовать себя изгоями, отщепенцами, каждый шаг которых незаконен, а оставление «на свободе» — неслыханная милость. Даже простое общение с нами затруднено, ибо требует от окружающих мужества, на которое способны немногие: ведь в любую минуту знакомство с нами может обернуться преступлением в глазах КГБ.

Советские руководители подписывают документы в Хельсинки, а участковый милиционер останавливает на улице 16-летнего сына Л. Плюща и спрашивает: «Это что за сволочи собираются у твоей матери?» Речь шла о посещении нас американскими конгрессменами и французскими адвокатами.

Декларация Прав Человека, разрядка, Хельсинки — не для нас и не про нас.

Пытка временем продолжается.

Вот почему так огромна наша благодарность всем людям и организациям, отстаивающим права человека на свободу совести, мысли и выезда из страны, в которой жизнь для него стала невыносимой. Каждое вмешательство извне, каждый голос, раздающийся на Западе в нашу защиту, независимо от того, достигаются ли этим немедленные практические результаты, — это прорыв в той страшной психологической и социальной изоляции, на которую нас обрекли: свидетельство того, что беззаконие не узаконено, что смирение с насилием, согласие и сотрудничество с ним еще не стали общечеловеческим достоянием, что политическая конъюнктура и газетная шумиха на тему «разрядки» и «невмешательства» не заглушили голоса узников-«невольников чести», не заглушили человеческого достоинства и разума.

Только это вселяет надежду. Только это помогает жить.

Подписали это письмо мы вдвоем с Татьяной Сергеевной Ходорович, человеком, который душу и жизнь свою «кладет за други своя». С первых дней ареста Татьяна Сергеевна приняла наше горе в свою семью, наших детей как своих детей. Угрозы, шантаж, обыски, отключенный телефон, слежка — это быт Татьяны Сергеевны. Ночи в вагонах Москва — Днепропетровск — Киев, дождь и холод под стенами Днепропетровской тюрьмы тоже стали ее бытом. Она не знала Лени и, может быть, не сможет никогда уже с ним познакомиться как следует, но наше сердце, наши мысли остались с ней, а ее заботы — с нами здесь, в Париже. Сегодня она опять у стен тюрьмы — одесской, где сидит Слава Игрунов, московской, где заточен Петр Старчик, и снова и снова она занята своей «антисоветской деятельностью» — говорит правду о своей стране. И нет для нас человека ближе и дороже, и она для нас — оставленная нами Родина.

Время шло… Прошла комиссия, которая опять приняла решение оставить Леню на лечение.

Прошел митинг в защиту Лени, и мы знали, что протесты не утихают. Было это уже почти безразлично: была благодарность, признательность и… никакой надежды.

Но просто ничего не делать? Молчать? Писать? Куда?