Плюшевый мишка

Кожа у Ламбера была желтая, как воск, губы – нездорового розового оттенка, и хотя Шабо не был специалистом в этой области, тем не менее он не отмерил бы ему больше двух лет жизни. И двух месяцев не дал бы. А то и двух дней. Несмотря на тринитрин, Ламбер мог рухнуть замертво в любой миг. В торжественном убранстве библиотеки, куда доносились приглушенные звуки вечера, с Шабо говорил полумертвец.

– Ну ладно! Завтра-послезавтра – это уж как вы скажете – я пришлю к вам Люсетту, и вы ее обследуете. Но если я решил сначала повидаться с вами, то это потому, что мне хотелось бы уточнить кое-какие подробности. Она беременна, в том нет никаких сомнений, да вы небось и сами это заметили. Если ей верить, срок два месяца. Но мне очень важно убедиться, действительно ли это так, – а вдруг у нее трехмесячный срок? Не возражайте! Не делайте поспешных выводов из того, что я вам говорю. Если для меня так важен срок ее беременности, то вовсе не потому, что она забеременела до брака, как вы, может быть, подумали; я не такой простофиля, чтобы покупать кота в мешке – если вы понимаете, что я имею в виду...

Он коротконог, с чудовищно жирными ляжками. Наклонясь к Шабо, Ламбер положил ладонь ему на колено, как бы подчеркивая сказанное:

– Дело в том, что три месяца назад, да и раньше, за несколько недель до того, я с ней ничего такого не проделывал, разве что...

Он выговаривал слова, бесстыдные, как порнографические открытки, объясняя малейшие подробности своих любовных забав, свои вкусы, свои слабости и возможности.

Шабо отодвинул подальше ногу, избегая глядеть в это бледное лицо, искривленное похотливой улыбкой.

– Понимаете? Впрочем, у меня все записано в блокноте, день за днем...

Он со смешком поглаживал себя по карману, где, должно быть, лежал пресловутый блокнот.

– Само собой, я не записываю имен, только инициалы, а некоторые слова заменяю значками. Есть забавные... И если позже мой блокнотик найдут... Но не будем отвлекаться. Я не врач и полагаю, что каждый должен заниматься своим делом... Я даже в газетах пропускаю медицинские статьи... Может быть, я не прав, а? Но мне кажется, исходя из того, о чем я вам рассказал, что как раз с медицинской точки зрения невозможно, чтобы за эти три недели до заключения брака я сделал ей ребенка.

Шабо не отвечал и для приличия отхлебнул глоток коньяка из пузатого бокала с инициалами шурина.

– Короче говоря, теперь вам ясно, как важно установить срок... Два месяца – ребенок мой... Три – от другого.

– Не всегда можно точно определить... – пробормотал наконец Шабо. Только из жалости к несчастной девчонке он дал себе труд ответить Ламберу.

– Ну-ну-ну-ну-ну-ну! Не говорите мне этого и не воображайте, что я вам поверю, если вы мне потом скажете, что она переносила лишний месяц... Знаю я эти песни! Не в первый раз ставлю девиц в подобное положение и, если нужно, найду врачей, которые мне скажут правду... Могу вас успокоить – в любом случае развода не будет. Но все равно: мой это ребенок или не мой – вряд ли я захочу сохранить его...

Взгляд его стал жестким:

– Молчите?

Шабо в упор смотрел на него, и губы его дрожали.

– Да вы, часом, не пьяны?

– Нет.

– Можно подумать, что вы опьянели. Что это вас так скрутило в последнее время?

– Кто вам это сказал?

– Не важно.

Ламбер встал, замешкался у камина:

– В любом случае все будет так, как решил я. Завтра моя жена позвонит вашей милой секретарше – ведь это она назначает часы приема? После обследования мы с вами встретимся еще раз – такие вещи лучше не обсуждать по телефону...

Шабо тоже встал, и голова у него закружилась. Бокал он все еще держал в руке, не отдавая себе отчета, и ему вдруг ужасно захотелось выплеснуть содержимое в лицо Ламберу.

Тот только повел плечами и, словно уговаривая ребенка, пробурчал:

– Завтра вы будете смотреть на вещи по-иному.

Уверенный в себе, раскачиваясь всем корпусом, он вышел из комнаты, не добавив ни слова. Шабо снова ощутил в кармане тяжесть оружия. Здесь, над камином, также висело зеркало, и он видел свое лицо. Он чуть было не повторил свой недавний опыт – до того ему захотелось приставить дуло к виску.

К тем свидетельствам, которые он собирал в течение дня, прибавилось бы еще немало. Почти для всех его действий и поступков нашлись бы зрители, он оставил за собой длинный след через весь Париж. А что сказал бы человек с орденской ленточкой? А молодая жена Ламбера – единственная, с кем он хоть немного поговорил?

Ламбер оставил дверь приоткрытой, но в гостиной было так шумно, что выстрела, вероятно, не услышат. Играла музыка. Танцевали.

Наверное, тело обнаружит слуга, когда придет гасить свет.

Ему стало дурно. Желудок взбунтовался, и он поспешил из комнаты, но не через дверь, ведущую к гостиной, а в холл. Туалеты были заняты, он поднялся на второй этаж и заперся в ванной Филиппа.

Он спустил воду и, заметив в зеркале, что веки у него покраснели, ополоснул лицо холодной водой, затем с отвращением вытерся махровым полотенцем шурина, пропахшим лосьоном.

Спускаясь по лестнице, он встретил Мод. Она шла наверх:

– Тебе нехорошо? Ты не видел Филиппа?

– Нет.