Плюшевый свидетель

Теперь фотографии. Скорее всего это монтаж. Я же не видела его ни разу в жизни! Как я могла оказаться в парке, на скамейке и разговаривать с ним? Как? Я пока еще в своем уме. Значит, это была не я. А женщина, одетая в мое пальто. Что касается рыжих волос, то это мог быть парик. Вот и все. Да и история с фотографом – полная чушь. У него перед глазами каждый день проходит столько людей… Он сказал, что обратил внимание на женщину, сидящую рядом с Нагаевым, потому что она кричала, а доктор ее успокаивал. И что в этом такого? Разве это повод, чтобы подозревать эту женщину в убийстве? Значит, этого фотографа подослали. Он сказал что-то о потерянной пленке. Как он мог потерять пленку, если на ней снимки детей, родители которых заплатили ему за это деньги? Значит, эту пленку у него сначала выкрали и держали при себе до поры до времени, чтобы потом, после совершения убийства, она внезапно нашлась. Но кто послал его? Кто? Убийца. Кто же еще?

Женщины в камере не донимали ее. Слишком уж сильное легло на ее плечи обвинение, чтобы ее терзала такая мелочовка, как воровки и мошенницы. Так объяснила ей старшая – женщина по имени Маша. У нее было красное полное лицо и маленькие узкие глаза. Она была хохотушкой, но за ее грубым юмором и площадным матом скрывалась широкая душа пьяницы-драчуньи. Две недели тому назад она на рынке избила одну молодую женщину за то, что та, как ей показалось, посмотрела на нее с отвращением. Она так часто пересказывала эту историю и с таким чувством повторяла это слово «отвращение», что все ее товарки морщили носы, как если бы она говорила о какой-то зеленой и склизкой мерзости. Вера первое время тоже готовилась к дракам. Она слышала, что творится в камерах, и постоянно ждала нападения. Она была готова к нему и даже время от времени непроизвольно сжимала кулаки и напрягала все мышцы, представляя, как она бьет наотмашь по лицу любую из нападавших. Но, вероятно, ее лицо выдавало ее мысли, и ее не трогали. А Маша уже на вторые сутки взяла ее под свое покровительство. Женщины были озабочены здесь мыслью о свободе, куревом и едой. Вера и сама бы выкурила сигаретку-другую, но попросить об этом Александра забыла, не до того было.

И конечно же, ее грела мысль о том, что ее любовник, мужчина, с которым она провела несколько незабываемых часов, оказался адвокатом, а не сексуальным маньяком, промышлявшим в городских скверах. Значит, он, как и она, был настолько одинок и страдал без любви, что, увидев Веру, воспылал к ней страстью. И это нормально. Это не болезнь. Это любовь в ее начальной, самой безрассудной, горячечной стадии. И она верила, что он не оставит ее. Хотя бы ради того, чтобы помочь ей выбраться на свободу и снова увлечь за собой в водоворот страстей, физических, любовных наслаждений. Пусть этот мужчина будет эгоистом, мечтавшим о ней, как о женщине. Пусть он никогда не женится на ней, теперь это неважно. Важно другое – ее, Веру Боровскую, любят. Она чувствовала это. И ей было безразлично, какого рода эта любовь. Ведь ее Илья ни разу не пришел к ней, не пробился на свидание. Не принес денег для залога. Пусть даже он ничего не знает о том, как именно это делается и могут ли ее вообще отпустить под залог, но он, если бы у него сохранились к ней теплые чувства, должен был прийти к ней и принести денег. Не говоря уже о еде.