Плод молочая

Вторая комната у него была превращена в склад. Картины стояли впритык одна к одной, и доставали их так же редко, как и чистили ковер. Славик не особенно утруждал себя. С тех пор как умерла Екатерина Ивановна, его мать, он весьма продвинулся по части превращения квартиры в хлев. Спал Славик на раскладушке, заваленной эскизами, кисточками и полувыдавленными тюбиками. Кроме прямого назначения раскладушка служила еще и диваном, когда приходили гости и рассаживались кто где, расставляя снедь и бутылки на импровизированном столе из гладильной доски — каким-то чудом не попавшей у Славика в разряд бесполезных вещей; и везло, несомненно, тем, кто успевал угнездиться на раскладушке, потому что число стульев не превышало числа обитателей квартиры. От долгого употребления ткань на раскладушке продавилась, и Славик подкладывал что-то снизу, что не очень отражалось на гостях и, я думаю, на его боках и на девицах, которые порой задерживались у него недельку-другую. Не помню, чтобы кто-либо из них встречался мне дольше полугода. Девицы попадались разные: глупые, восторженные, и не очень восторженные, и не очень глупые, но одинаково бесхозные — как и Славик. По крайней мере, не было ни одной, кто бы мог прибрать его к рукам на достаточно долгое время. Сам он не очень был склонен вводить меня в курс своих амурных дел, и обычно, если я заставал кого-нибудь больше двух раз, знакомство считалось само собой состоявшимся, и очередная претендентка на его сердце пыталась навести порядок в той степени, которая соответствовала ее представлению о чистоте и уюте. Но стоило ей пропасть, как все возвращалось на свои места — словно за час до этого здесь не прилагались поистине титанические усилия.

Дольше всех я заставал девицу, которая, вообще говоря, не воевала за чистоту. Она оказалась противницей всякой чистоты, чем несколько озадачивала Славика (я наблюдал несвойственную ему раздражительность), который был воспитан все же в более строгих правилах. У девицы были голубые глаза, прическа разъяренной Горгоны и привычка носить сандалии, которые приобретались в детских магазинах.

Но все достоинства Славика с лихвой покрывались одним — его способностью работать и той отрешенностью, с которой он это умел делать.

Он встретил меня как обычно — немного стесняясь своего заикания. Сунул мне руку, выпачканную в краске, усадил на знаменитую раскладушку, которая, по-моему, уже явно дышала на ладан, и выложил свою последнюю драгоценность — кусок штукатурки в синих разводах, похожую на то, что обычно показывают по телевизору и вещают, что находка относится не то к 1 веку до н.э., не то к 1 веку н.э.

— Из Пантикапея! — сказал он и улыбнулся — лучистее не бывает.

— Да ну? — не поверил я.

По мне, это еще не повод, чтобы тащить что-то от самого синего моря и выставлять напоказ в собственной квартире, а потом изводить гостя нудными объяснениями.

— Я-яя так таам был...

— Тогда верю, — сказал я, и он успокоился.

Мы открыли пиво, которое я принес. Славик отпил из горлышка, вытер пальцы о майку, которая, судя по виду, заменяла ему тряпку для кисточек, и философски изрек:

— Х-хорошо... — Отпил еще, сделал паузу, как поизносившийся трагик, и вдруг произнес: — Купи картину! Не-не-до-дорого возьму.

Помню, я едва не поперхнулся и сразу заподозрил подвох. В его словах было больше прямодушия и бескорыстия, чем чисто делового содержания. К тому же Славик никогда не продавал мне картин. Мог подарить, но продать — никогда. Таково было негласное правило дружбы.

— Тебе нужны деньги? — спросил я все еще под впечатлением услышанного и страстно желая вытянуть из него запекшуюся занозу под названием недомолвка.

— Д-да... — ответил он, — кругленькая сумма не помешала бы.

— И какова ее округлость? — поинтересовался я.

Он назвал.

— Ого! — присвистнул я. — Сумма была солидной, даже на слух. — У тебя запросы...

— Если бы... Если бы только у меня... — Он улыбнулся, как умел улыбаться только он, словно все сказанное не имеет никакого отношения к нашей дружбе и вообще — никакого значения, потому что мы друзья, потому что когда-то таскали за спинами ранцы с учебниками, а в руках — мешки со сменной обувью, потому что нам обоим не повезло или почти не повезло, что, по сути дела, было одним и тем же; и вот он так улыбается, чтобы быть самим собой и должен быть самим собой — и от этого у него белела косточка на горбинке носа и глаза вспыхивали и пожирали себя внутренним светом, но то место, куда положено было вливать пиво, работало исправно, и борода задиралась по-прежнему воинственно, а чутье на дармовую выпивку было просто-таки чудовищно тонким. И пока он удалялся за новой порцией — на кухне мягко чмокнула дверца холодильника, я не обнаружил в комнате ничего нового, кроме того, что чьи-то сострадательные руки сняли с окон шторы (сострадание явно было вызвано количеством пыли и ветхостью ткани), и оно смотрело в мир так же, как и Славик — неисправимо наивно и искренно.