Плоды зимы

За ночь отец просыпался несколько раз и каждый раз видел, как жена неподвижно сидит у огня или подкладывает в печку кору. Он открывал глаза, силился подняться и сказать: «Иди ложись, я вместо тебя послежу за печкой». Но так и не двинулся с места. Всякий раз усталость приковывала его к нарам, он был не в силах даже пальцем шевельнуть, весь во власти сна, бороться с которым ему было невмоготу.

Все же он встал еще до света, потому что ему уже давно надо было выйти. Мать, сидевшая прислонясь к стенке барака, подняла голову.

— Ты так и не ложилась? — спросил отец.

— Ложилась, ложилась, не беспокойся обо мне. Голос у нее был хриплый и слабый.

— Ложись на мое место, я больше не лягу.

Она встала и, не сказав ни слова, растянулась на нарах. Отец вышел. Звезд уже не было, и ветер утих. Небо, верно, заволокли тучи, но по-прежнему было очень холодно. Вернувшись, отец сказал:

— Если начнется дождь, наше дело дрянь.

Мать, видимо, дошла до предела усталости. Она с трудом приоткрыла глаза. Отец испугался. Лицо у нее было как у покойницы. Он постоял около нар, потом вернулся к печке и подбросил в огонь коры. Он спал, а она, верно, не ложилась всю ночь. Топлива почти не осталось. Он спал, а она поддерживала огонь. Он чувствовал себя виноватым, но искал оправдания в том, что она моложе и меньше его намучилась за день. Ему хотелось пить. Во рту пересохло. С минуту он колебался, но потом все же свернул сигаретку. Первые затяжки были неприятны, но вскоре он почувствовал, что от курения окончательно проснулся. Боль не исчезла, но прежней слабости уже не было. Продолжая поддерживать огонь, он время от времени вставал, открывал дверь и смотрел на небо. Как только оно стало бледнеть над верхушками деревьев, он подошел к нарам. Мать открыла глаза.

— Ты не спала?

— Немножко вздремнула.

— Скоро начнет светать.

Она отозвалась только глубоким вздохом, от которого приподнялись ее сложенные на животе руки, потом повернулась на бок и села на край нар.

— Встаю, — пробормотала она, надевая башмаки. Она выбросила солому из мешка, положила в него нож и брусок, термос и пустую литровую бутылку. Отец удостоверился, что огонь погас, аккуратно закрыл дверцу печки и вышел первым.

— И подумать только, что у нас нет ни капли кофе, — сказала мать.

Отец упрекал себя за то, что позволил ей просидеть всю ночь. Теперь надо сделать так, чтобы все сошло гладко и ей не пришлось надрываться. Когда они добрались до увязшей в грязи тележки, в лесу еще было почти темно. Отец уже взялся за веревку, чтобы развязать поклажу, но мать предложила:

— А что, если мне дойти до Паннесьера и нанять лошадь, чтобы нас вытащили?

— Если придется платить почасно за человека и лошадь, вязанки нам дорого встанут. Сам справлюсь. У нас еще целый день впереди. Только бы не было дождя.

Он чувствовал себя сильным. Не то чтобы за ночь прошла усталость, а просто он перестал предаваться думам. В голове у него была одна мысль: справиться без чужой помощи. Все его бросили. Собственным сыновьям и то все равно, если он подохнет. Ну так он не подохнет! Он вывезет свой хворост из лесу, и вывезет сам. Мать совсем обессилела и пала духом. Но он ей еще покажет, что может сделать человек даже в семьдесят лет! Он уже смекнул, как ему быть. Когда не хватает сил, может выручить смекалка.

Отец развязал веревку и влез на боковую стенку тележки. На его счастье, вязанки были хорошие, тугие. По крайней мере их можно сбросить на землю и не бояться, что они развалятся.

— Отойди! — крикнул он.

Мать отошла. Всего было двадцать четыре вязанки; он отсчитал шестнадцать и сбросил их на обочину. Когда на тележке осталось восемь вязанок, он слез и сказал:

— Столько-то мы вытянем. Пошли.

— А остальные ты бросишь?

— Не беспокойся. Увидишь. Ну поехали, только предупреди меня заранее, когда мы будем подъезжать к тому топкому месту, о котором ты говорила.

Он взялся за дышло, поискал, во что бы ему покрепче упереться ногами, и крикнул:

— Поехали!

Мать выдохлась. Он это знал. Соображать надо ему, его голове. Сил у матери теперь осталось чуть-чуть, только чтобы поддержать его силы.

Он потянул за дышло, повернул его вправо, потом влево, но тележка лишь чуть покачнулась. Он выпрямился и крикнул:

— Эй, эй, не надрывайся!

— Надо сбросить еще.

— Нет. Она сдвинулась, она выедет. Ступай на мое место. Ты только направляй и немного тяни. Сзади я смогу подтолкнуть сильнее.

Мать повиновалась. Он понимал, что в ней сейчас живет только тупая покорность, и потому уже не прислушивался к ее советам. Слабость жены придала ему силы.

Когда она стала к дышлу, отец налег на тележку сзади, согнул ноги в коленях и подпер плечом поперечину, будто он и вправду хотел приподнять тележку с поклажей.

— Поехали! — крикнул он.

Закрыв глаза, сжав челюсти, он напрягся всем телом и оттолкнулся ногами. Он почувствовал, что тележка медленно приподымается, что колеса вылезают из липкой грязи. У отца вырвался какой-то нутряной, почти звериный крик:

— Взяли!

Тележка сразу оторвалась, сдвинулась не менее чем на полметра и стала.

— Гастон! — крикнула мать. — Гастон!