Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит

Слишком многое в моей жизни казалось непредсказуемым, слишком зависимым от настроения и намерений других. Сложить нечто последовательное из протекавших дней и недель казалось непосильной задачей. Я плыла по течению, появлялась и исчезала в жизни окружающих меня людей, ходила и ездила вместе с ними, находилась рядом, но не слишком привязывалась к ним. Графика у моего выживания не было. Я старалась держать среднюю оценку на уровне B, а иногда и меньше, но не очень-то поддерживала Бретта в его стремлении окончить школу с отличием. Самой стабильной частью моей жизни был оркестр, но и он мотивировал меня лишь до определенной степени. Школа казалась тренировкой перед тюрьмой белых воротничков, и я даже не делала вид, что успеваемость меня так уж заботит; главное — поступать так, чтобы все оставались довольны.

Я продолжала читать все, что попадалось мне в руки, особенно если этого не задавали в школе. Учителя иногда разочаровывались во мне, но по большей части любили меня и считали достаточно умной, чтобы понимать важность образования. Некоторые заводили со мной разговоры о колледже, но это была болезненная тема. Я была бы рада поступить в колледж, но в реальности не могла себе это позволить, и когда я начинала размышлять о причинах, то не могла удержаться от слез.

Еще в средних классах раз в неделю я обращалась к матери с просьбой отослать мои документы в поддерживаемый штатом фонд «Стипендиаты XXI века», оплачивавший обучение в колледже для учеников из семей с низким доходом, набравших как минимум средний балл C, а затем посещавших курсы. Некоторые из моих учителей, в том числе мистер Мартин, неоднократно отводили меня в сторонку, убеждая в необходимости заполнения и отправки документов. Он спрашивал, не хочу ли я, чтобы он позвонил моей матери и убедил ее подписать и отправить эти бумаги. Я четко объясняла, что это не поможет. Я прекрасно понимала: если мама узнает, что я обсуждаю ее бездействие с кем-либо, особенно с учителями, то результат будет плачевным. Она разозлится и станет попрекать меня, а мне не хотелось тратить слишком много времени на выслушивание ее упреков.

В последний раз, когда я спрашивала маму о бумагах, она ответила, что если я спрошу еще раз, она их выбросит. После этого она никогда не упоминала о них, и я заставила себя не думать на эту тему. В день окончания срока сдачи работ я пряталась от учителей, которые могли бы спросить, что случилось. Мне не хотелось признаваться в том, что мама забыла. Не хотелось, чтобы они нас осуждали и говорили о том, что мы не способны договориться даже между собой. Пусть так и было на самом деле, но она не простила бы меня, если бы я стала обсуждать с посторонними ее недостатки. Потом я еще несколько месяцев крадучись проходила мимо учителей в коридорах, боясь встретиться с ними взглядом, чтобы они меня не остановили и не поинтересовались тем, что произошло, — и мне бы в таком случае пришлось выложить правду. Колледж казался таким важным этапом в жизни, что его следовало планировать заранее, а я уже тогда понимала, что у меня плохо получается составлять планы, и рядом не было никого, кто бы помогал мне с ними. Если я и собиралась поступать в колледж, то мне пришлось бы всем заниматься самой, а я не верила, что у меня хватит способностей. В каком-то смысле я уже сдалась.

Мне всегда казалось, что дома или в школе есть какие-то более срочные и насущные дела. В доме матери могли царить как порядок, так и хаос, в зависимости от того, как сложился день. Никто не был застрахован от того, чтобы вернуться домой в раздражении от конфликта с одноклассниками, коллегами или кем-то другим. В худшие дни мы часами кричали друг на друга, размахивали кулаками, прятались, плакали, разговаривали и снова прятались. Раз за разом мы проходили через стремительные циклы радостного единения и разрывающего душу насилия, но конкретные даты того или другого никогда не были зафиксированы в календаре, и я не знала, чего ожидать в следующий момент. Если у кого-то в нашем доме и был план, то никто мне об этом не говорил.