Плохая мать

Делать Наташа толком ничего не могла. За эти три дня, пока не было мамы, Наташа научила меня жарить картошку, варить гороховый суп и делать уколы.

Вечером у Наташи начинались боли. Ногу прихватывало так сильно, что она не могла встать с кровати.

– Шприц прокипятить, ампулу отломать, набрать... – Наташа терпела из последних сил.

Тогда были обычные стеклянные шприцы и большие иглы, в железном контейнере, их нужно было кипятить в кастрюльке. А ампулу срезать специальной пилкой.

– Сделай мне укол. Я не могу, – попросила Наташа.

– Я не умею, – чуть не заплакала я.

– Ничего. Хуже уже не будет.

Наташа подняла край халата. Бедро было черным и страшным.

– Я боюсь, – всхлипнула я.

– Пожалуйста, Машенька, – заплакала Наташа, – мне очень больно.

Трясущимися руками я воткнула иглу. Ввела лекарство.

– У тебя легкая рука, – сказала Наташа.

Под конец третьего дня я могла колоть с закрытыми глазами.

– Ну, как вы тут? – спросила мама, когда вернулась.

– Очень хорошо, – радостно ответила я.

Мне правда было хорошо с Наташей. Она говорила, а я делала – наливала воду в кастрюлю, замешивала тесто – Наташа по привычке пекла булочки вместо хлеба. Это была такая игра. Как будто я совсем взрослая.

– Мамочка, я столько всего научилась делать!

Мама посмотрела на Наташу и все поняла. Но промолчала. Я иногда думаю, а вдруг она специально так все устроила? И специально оставила с Наташей? Чтобы научить меня заботиться о больном человеке и заодно о себе.

* * *

Гоша появился на пороге пьяный и счастливый – Наташа родила мальчика. Маленького, недоношенного.

– Не могу быть один, – как бы извиняясь, сказал он, – вот, к вам пришел, у меня больше никого нет.

– Правильно сделал! – сказала мама, доставая коньяк.

Они сидели за столом и молчали. Гоша был уже совсем пьяный, хотя выпил немного.

– Как назовете? – спросила мама.

– Сашей, – даже удивился вопросу Гоша.

Гоша оказался таким же сумасшедшим папашей, каким был Александр Маркович. Даже Наташа отошла для него на второй план. Мир замкнулся на маленьком Саше.

Наташа так и не восстановилась до конца – ходила с палкой Александра Марковича, приволакивая ногу.

Они пришли к нам в гости, когда малышу было уже пять месяцев. До этого Гоша боялся даже дышать на него. Мальчик был похож на маму – сбитенький, ширококостный, чересчур упитанный младенец. Наташа ходила так, как любила, – в безразмерной кофте с вырезом на груди. Сели пить чай. Наташа достала из выреза грудь и начала кормить.

Она рассказывала, как Саша хорошо ест, как спит, как улыбается. Мама кивала. Гоша улыбался.

Мама собирала чемодан.

– Ты опять в командировку? – спросила я. – А меня с кем оставишь?

– Нет, это мы в командировку, – ответила мама, – хочешь, поехали вместе?

– Хочу! Очень хочу! – обрадовалась я, еще до конца не поверив, что такое возможно. – А на сколько времени?

– Не знаю, посмотрим.

– А как же школа?

– Там тоже есть школа.

Поехать на заработки маму подговорил дядя Леша. Только он в последний момент передумал и остался. А мама поехала.

Эти годы я плохо помню. Видимо, мозг поставил защитный барьер и стер из памяти ненужные воспоминания. Маму я редко видела – она моталась по северным городкам и поселкам. Я опять была предоставлена сама себе.

Музыкалка в двадцати минутах ходьбы от дома. Педагог – Ирина Валерьевна, с вечно синими от холода губами и руками. С огромным перстнем на указательном пальце, который она переворачивает камнем – опалом – внутрь. Перстнем она отбивала такт и била по пальцам. Очень, очень больно. По щекам тут же начинали течь слезы. «Ну поплачь, поплачь, истеричка», – говорила учительница.

Был актированный день – когда температура превышает сколько-то градусов, занятия в школах отменены, но музыкалка работала. Я забыла перчатки, не стала возвращаться, чтобы не опоздать, и отморозила кисти рук. Они до сих пор тут же начинают болеть даже при легком минусе. А тогда рук просто не было. Ирина Валерьевна мне не поверила. Мама была в командировке в другом северном городе – с циститом, отмороженными навсегда придатками, почти лысая из-за ржавой воды, – не могла меня «спасти». Я играла несгибающимися, распухшими как сардельки пальцами. Ирина Валерьевна била меня по рукам перевернутым опалом.

В расчерченной определенным образом тетрадке в клетку она писала мне характеристику после каждой четверти: «Девочка ленивая и бестолковая, при этом своенравная и необучаемая», «У девочки нет слуха. Удивляюсь, как ее вообще допустили к занятиям». Читать такое о себе очень, очень больно. Мне, как любому ребенку, изо всех сил хотелось доказать, что я обучаема и способна.

Ирина Валерьевна устроила открытый урок. Меня она выставила как образец – какими не должны быть ученицы музыкальной школы, потому что это не «девочка» (почему-то ко мне она обращалась не по имени, а именно так – «девочка», что звучало не ласково, а обидно), а «позорище» (тоже ее любимое слово).

Я умоляла маму прийти на этот открытый урок. Мне хотелось, чтобы она услышала, как я играю, и в случае чего защитила от Ирины Валерьевны. Или мне просто очень хотелось увидеть маму.