Плохие слова

Грон единственный выступил против давнего обычая почетного избрания. Совет должен править, говорил он. Положение неспокойно, нужно усиливать власть и городскую стражу. Ученым место не в Совете, а в Библиотеке.

Все верно. Алексану не нужна власть. Править — не его дело, и он отклонил бы высокую честь, если бы не одно — только Старые допущены в любое время без ограничения посещать Библиотеку. Остальным, даже главам семей, позволялось лишь приблизиться к древним книгам в сопровождении стражи и указать переписчику, какие нужно выписать места. Как же в свое время намучились переписчики с Алексаном! Несколько лет он гонял их по разным углам Библиотеки, требуя себе новые и новые сведения. Теперь они, наверное, больше всех радуются его избранию. Все препоны позади — он может проводить в Библиотеке дни и ночи, и никто не вправе ему этого запретить.

— Прими уважение, Алексан, — сказал Грон. — Мы верим, что ты еще много раз его оправдаешь…

Втайне от Лины я был у психиатра. Доктор проявил живой интерес, но ничего определенного не сказал. Случай, по его словам, походил на глубокую патологию. Почти наверняка непоправимую, но, возможно, безобидную. Пока нет обострений или агрессии, лучше ничего не трогать — таков был его совет.

Он просил встречи с Линой, но я отказал наотрез.

Лина попыталась уйти от меня.

Бегство к другому мужчине показалось бы мне сколь угодно оскорбительным и болезненным, но все же чем-то нормальным, лежащим в рамках жизненных правил. Но она ушла не к мужчине.

Она захотела вернуться к своим карликам и жить не со мной, а с ними.

Я тупо перечитывал оставленную записку, снова и снова отгоняя от себя мысль о ее душевном нездоровье.

Потом закурил и достал из бара сразу три бутылки.

Через несколько дней, о которых я почти ничего не помню, она вернулась.

Не знаю, пришла она сама или я поехал к ней, но мы снова оказались вместе, как два края сросшейся раны.

Я признался в посещении врача и сказал ей, что она не сумасшедшая. И еще сказал, что никогда не буду лезть в ее маленький мир.

Какое-то время мы настороженно молчали о случившемся, словно обходили темную прорубь. Я привыкал к моей новой Лине.

Мы сумели пережить наш короткий, пронзительный разрыв.

Я смирился, принял ее фантазию, ее мечту. Сказал себе, что бывают вещи и похуже.

Сначала осторожно, а потом все чаще я просил ее рассказать что-либо из жизни маленького народца. Мне стало интересно, я увлекся.

Поначалу Лина пугалась моих вопросов, стеснялась, отвечала коротко, но в конце концов доверилась, приоткрыла, а потом и распахнула передо мной феерический, неправдоподобно реальный мир.

Она могла говорить о маленьких человечках часами, и иногда именно часами, подолгу я слушал ее. Если я просил уточнений, Лина тут же давала их, причем с такими подробностями и так развернуто, что я почти видел картины жизни маленькой страны. Устройство зданий Лина описывала словами инженера, а ловлю и разделывание рыбы — терминами технолога-пищевика. Лина сделала для меня карты местности и дорог, нарисовала дома, крепости, корабли, объяснила некоторые новые слова. Иногда она входила в азарт и почти разыгрывала сценки в лицах.

Однажды я спросил, откуда она знает эти тонкости.

Лина удивленно пожала плечами:

— От них, откуда же еще. Они дают мне знания, дают силы.

Мурашки побежали у меня между лопаток.

Иногда я ловил себя на мысли о том, что перестаю воспринимать происходящее как фантазию Лины. Я всерьез задумывался, не смотрит ли она в какой-нибудь тайный глазок на параллельный мир?

Призрачная вселенная маленьких людей незаметно обрела для меня почти такую же реальность, как и для Лины. Ее почти вещественное прикосновение завораживало и пугало.

«Вдруг все это действительно есть?» — приходила мысль.

Но где? В ней?

Однажды я заговорил об этом с Линой.

— Я давно перестала думать об этом. Возможно все, что угодно. Вдруг это действительно изощренная форма сумасшествия или реакция психики на потерю родителей в детстве?

— Слишком сложно. И длительно. Детские травмы обычно спрятаны глубже и проявляются не так явно.

Я уже изучил предмет и мог поддерживать разговор о душевных расстройствах.

— Возможно. Одно время я даже пыталась искать здесь ключ к устройству бытия. Скажем, каждый человек есть бог, сотворивший свой мир. А наш Бог, творец неба и земли, в каком-то другом месте является обычным человеком, который ездит в трамвае, растит детей, пьет утром кофе с тостами.

Ее слова оставили неприятный осадок. На мгновение показалось, что кусочки мозаики сложились вместе.

Всевластный и бессильный Бог, сотворивший мир.

Бог, в спешке глотающий утром чашку кофе и опаздывающий на работу.

Но где же тогда мой мир?

Его нет.

Значит, я не Бог.

Ерунда.

Сначала меня позабавил, а потом заставил задуматься тот факт, что элита карликов проповедовала своему народу вполне мессианское учение.