Площадь Мужества

– Пришло время объясниться, Дэн, – обратилась она к Воеводину.

Глава четырнадцатая ДВА КАЗАКА

Ночь 4 ноября – утро 5 ноября,

станция Площадь Мужества

Псарев спал плохо. Не помогали все известные способы, включая попытки считать воображаемых овец. Организм его, конечно, был сильно измотан марш-броском по рыхлому снегу. Но, видимо, не до такой степени, чтобы просто лечь и отключиться.

– Если не спится – считайте до трех. Максимум до полчетвертого, – ворчал Игнат, ворочаясь на жесткой койке. Но и юмор не спасал от мрачных предчувствий и опасений.

Тяжко, муторно было на душе.

Тревожные мысли роились в голове.

«Как там Димка с Соней? Ведь пропадут же ребята… Совсем еще зеленые. Одни, в пустом городе… Данила еще этот. Хрен его знает, правду говорит про Тертого или гонит. Может, веганский ублюдок. Может, нет…»

Псарев мало что знал о северной общине вообще и о Феликсе Ратникове в частности. Ходили слухи, что лидер северян работал до войны в органах правопорядка, и что на своих четырех станциях он установил почти диктаторский режим, прячась за спиной подставной фигуры – Председателя. Еще утверждали, что у Ратникова налажены связи с мутантами, живущими в деревне Мурино. А вообще жителей Большого метро мало интересовала жизнь обособленной общины. Гаврилов бы и не вспомнил о северянах, если бы не острая нужда в живой силе.

С особенным удовольствием караванщики и сталкеры, побывавшие во владениях Конфедерации, рассказывали о царящих там вольных нравах: каждому гостю мужского пола весьма настойчиво предлагали девушку для развлечения. Больше нигде проституция не процветала настолько явно.

«Вряд ли здесь творится какой-то особенный разврат, – размышлял Игнат, слушая рассказы товарищей. – Просто община решает демографические проблемы…»

Грядущая встреча с Ратниковым немного тревожила Псарева. Здесь, на севере, власть Ратникова была почти абсолютной. Жизнь Игната находилась сейчас целиком и полностью в руках загадочного местного Наполеона. В кармане Пса остался пропуск высшей категории, дававший право беспрепятственного прохода через любые таможни. Солдаты, забравшие письмо, скорее всего, нащупали и пропуск, но отбирать не стали. Видимо, просто не придали бумажке значения. Так что козырять документом смысла не имело.

«А я ведь даже не знаю, что написано в письме, – в голове сталкера зашевелилась запоздалая тревожная мысль. – Трудно, что ли, было вскрыть и прочитать?.. Что накалякал Гаврилов? Вдруг что-нибудь резкое? С него станется. И теперь я огребу проблем… Еще этот хрен за стеной. Как же охота кому-нибудь в морду дать. Особенно этому ублюдочному Даниле».

– Слышь, ты! – крикнул Игнат, обращаясь к соседней камере. – Спишь, товарищ препод? А мы вот учим сопромат, хе-хе-хе.

Лже-караванщик не отозвался.

– Молчишь? Ну и молчи, ушлепок.

Игнат пару раз стукнул в стену кулаком, чтобы нарушить сладкий ночной сон товарища по несчастью, но потом оставил Данилу в покое. Принцип «если тебе плохо, испорть жизнь другому» был Игнату глубоко противен, хоть он и встречал немало людей, которые именно так и поступали.

Поняв, что валяться на жесткой койке никакого смысла нет, Пес встал и принялся ходить туда-сюда по камере, то и дело налетая на стены. Затормозить вовремя в темноте получалось не всегда. Один раз Игнат налетел на поганое ведро и едва не расплескал содержимое.

«Опять я в камере, опять под замком. Это, блин, начинает доставать. Скоро так привыкну к тюрьме, что на воле и жить не смогу», – размышлял сталкер и промурлыкал себе под нос: – Век воли не видать, вашу мать. Ауч!

Он задумался и в очередной раз налетел на стену.

От прогулок по камере пришлось отказаться.

Сталкер снова растянулся на кушетке.

– Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой, – запел Игнат. В качестве аккомпанемента он ритмично постукивал костяшками правой руки по бетонной стене.

«Интересно, как там моя черноокая? Алиска, то есть, – подумал сталкер, допев до конца, и сам же ответил себе: – Небось, волнуется. И одному богу известно, когда я отсюда выберусь…»

– Одному богу, – повторил Игнат вслух. – Одному богу. Я же вроде бы верю в него. Не то чтобы прям сильно-сильно, но верю. Или уже нет? – сталкер на какое-то время задумался, а потом мысленно переделал под себя старую хохму: «Игнат решил не верить в бога. Но чтоб был плавным переход, он в понедельник начинает ему слегка не доверять».

Псарев прыснул в кулак. Шутка пришлась ему по душе. Но настроение не улучшилось.

Вокруг царила непроглядная темнота. Впереди ждала пугающая неизвестность. Оставалось одно – молиться.

Чтобы настроиться на молитвенное состояние, Псарев сначала прочел по памяти еще одно стихотворение.

– В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть, одну молитву чудную твержу я наизусть[12], – бормотал Игнат, время от времени осеняя себя крестным знамением.