Площадь отсчета

Люди во дворце, похоже, наслаждались конскими бегами. Те, которые поставили свой жребий на него, искательно заглядывали в глаза, те, которые считали, что он не победит в этой скачке, едва кивали в его сторону и ждали приезда Константина.

Еще один человек, кроме матушки, был крайне недоволен поведением Николая. Князь Александр Николаевич Голицын, бывший министр просвещения и товарищ детских игр императора Александра, узнал о смерти его в Александро — Невской лавре, куда был собран для молебна гвардейский генералитет и куда Николай Павлович отправил начальника штаба гвардейского корпуса Нейдгарта с роковой вестью. В то время как генералы бросились по городу приводить войска к присяге Константину, князь Голицын стрелой прилетел в Зимний дворец. Николай никогда еще не видел опытного царедворца в таком бешенстве. «Сие есть катастрофа, Ваше высочество, — кричал он брызгая слюной, — сами присягнули и других сим завлекли! Нарушение воли покойного государя есть преступление!» Он особо взвизгнул на слове «преступление» и ткнул в небо корявым от подагры пальцем. Николаю Павловичу хотелось его задушить, но вместо этого он с наслаждением вывалил на него полный букет аргументов — своих и Милорадовича.

«Российская империя не есть вотчина, каковую по духовной отписать возможно, к тому же завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе. Отречение Константина также не явное и осталось необнародованным. Император Александр, ежели хотел, чтобы он, Николай, наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на нее Константина. Ни народ, ни войско не поймет отречения и припишет все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба в отсутствии; и, наконец, гвардия решительно откажется принести ему присягу в таких обстоятельствах, и неминуемым затем последствием будет возмущение».

— Возмущение–то будет, Ваше высочество, — после некоторой паузы горько отвечал Голицин, — и именно вы своими неразумными действиями накликали его на наши головы!

— Как вам будет угодно, — поклонился Николай. Все–таки Голицын был старше и душить его было бы неприлично. Но и спорить было более не о чем.

Интересно, что матушка, снова выслушав те же увещевания сегодня, внезапно склонилась на его сторону. Мария Федоровна подумала, что подобная позиция будет хорошо выглядеть в дальнейшем, когда Константин отречется. Очень хорошо, когда корону тебе подносят — не дело тянуться к ней самому. Впрочем, она по–прежнему боялась, что Константин передумает, но внутренне шарахалась от этой страшной мысли. Николай Павлович понимал, что матушка продолжает разыгрывать собственную партию, а его интересы ее отнюдь не волнуют.

Опереться было не на кого.

Несколько раз за сегодняшний день он искал спасения в образной, но и там не было покоя — знакомая до малейшей черточки икона Чудотворца смотрела на него иронически. Тоска душила все ощутительнее — надобно было немедленно отвлечься.

Он съездил в Аничков к детям. Сашка самозабвенно занимался своими солдатиками, Мэри с визгом носилась по комнатам, маленькие — Оли и Адини — ползали у ног Шарлотты. Он вдруг вспомнил, как в раннем детстве их с Мишелем приносили к отцу во время утреннего причесывания, и они так же точно возились на ковре. Папенька сидел спиной к окну в белом пудермантеле: «Ну что, мои барашки!».

Его растерзали, раздавили.

Сердце сжалось. А если мятеж? Только бы умереть с оружием в руках! Бедная Лотта! Жена смотрела на него вопросительно.

«Молись Богу!» — сказал он ей уходя, и она вдруг заплакала, тихо, как плачут только русские женщины, обреченно. Он не оглянулся. У него не было сил смотреть.

30 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК, РИЖСКИЙ ТРАКТ

Михаил Павлович спешил. Английская коляска, подаренная ему братом, действительно была чудо, но осенние дороги были не по ней. В Митаве он пересел в некрасивый, но крепко сработанный отечественный возок. Счастье, что за время пути резко похолодало и дорога временами была уже совсем подмерзшая. Легкий снежок засыпал вывороченную, затвердевшую бурую грязь в колеях. Два экипажа: Великий князь, два адъютанта, медик, камердинер, два лакея и повар тянулись друг за другом, обгоняя телеги и тяжелые почтовые кареты. Иногда они бывали совсем одни на дороге. Сначала по сторонам видны были аккуратные поля и хутора, но потом, по мере приближения к границе, дома становились грязнее, дворы заброшеннее, люди оборваннее и злее, и все это — жалкое, мрачное, запущенное, так угнетающе действовало на сердце! Скорее бы домой! На следующей станции после Митавы, когда меняли лошадей, из второй коляски вышел князь Долгоруков. Мишель, опередивший своих спутников, умывался во дворе, камердинер лил ему воду на руки. Слуги были бледные и небритые с дороги. Один Мишель, по обыкновению, был свеж и весел.