Площадь Разгуляй

Большой и Ройтман — мои следователи. У них и у меня взаимоисключающие задачи. Задача Михаила Моисеевича Ройтмана и Семена Львовича Большого (Большой — вправду большой: двухметровая россомаха, и оба аж даже старшие майоры государственной безопасности) — выколотили из меня «установочные данные» моих… «взрослых руководителей». Тех, кто, по версии следствия, «направлял мои контрреволюционные действия». Таких нет в природе. И следователи знают об этом лучше меня. Но это не имеет значения: «Они есть!» — таков посыл «следственных действий». Более того, и это главное: «Они необходимы!». Следствию, естественно. Без них совершенно скандальная, учинённая несовершеннолетним двухлетняя безнаказанная рассылка бесчисленных «листовок» по сотням московских квартирных почтовых ящиков, «пресеченная» лишь случайно моим арестом по иному делу, остается позорищем всего аппарата вроде бы вездесущей Лубянки. Позором, влекущим за собой недвусмысленные оргвыводы. С ними, со взрослыми, — с «поручиками Киже», — моя безобидная «систематическая рассылка листовок контрреволюционного содержания» автоматически оказывается в разряде «важнейших групповых» и, конечно же, престижнейших дел. А это — отмазка, прежде всего, от наваждения скандального происшествия с «неорганизованной» малолеткой. И, наряду с суровым наказанием преступников, — награды их разоблачителям.

Моя задача — не возникать. Ничего больше. По закону, доказательство существования неких взрослых граждан в моем деле — тех же «поручиков Киже» — проблема самого следствия.

Это я знаю точно. Не совсем точно знаю, как следствие будет эту проблему решать. Мне показывают — как. Показывают мои единокровные братья–евреи Ройтман и Большой. Они метелят меня все — напролет — часы ночного следствия. «Дают прикурить!» — смеются…

Отработанным приемом Большой сбивает меня с ног. И оба, сапогами, тяпают–сучат по моим почкам, по ребрам, по животу, по голове… Особенно старательно — по лицу…

Славные, красивые, не первой молодости еврейские ребята.

Интеллигенты по повадке. Не интеллигенты так не смогут.

Бьют не всегда «от души» в отсутствие начальства. Не то, чтобы жалеют. Нет. Сачкуют. Когда оно — пять–шесть раз за ночь – появляется в следственной камере, обходами, Большой и Ройтман моментально «распаляются» и демонстрируют истерику усердия. Видимо, это класс «следственных действий» — входить от чрезмерного возбуждения трудом в раж: громко «хэкать» при ударе, сопеть, даже визжать–повизгивать, как хряки при случке, захлебываясь рыком… Когда двери за начальством закрываются, истерика мигом прекращается. Визг, крики, вообще показушная истошность действа «дознания» затихают. Даже сопение куда–то исчезает… Почему–то особенно стыдно за эти межначальственные метаморфозы поведения братьев моих… А братья, передохнув чуть, снова, но молча, сучат сапогами по моим останкам… «Отдыхают» до нового обхода…

Ну, а мне–то, мне–то что прикажете делать в ситуации, к которой, надо же такому быть, начинаю привыкать? Отбиваться?

Это от Большого–то?! Или даже от Ройтмана — ожиревшего борова «полутяжелого веса»? Тоже, как они, визжать? Сопеть, стискивая поредевшие от их сапог зубы? Или закрыть стараться позвонки, диски меж которых они мне выдавили? Или, наконец, реветь от отчаяния и беспомощности, или от боли из–за сломанной руки и вывернутых пальцев на ней?

Это — не защита… Это — позорище в собственных глазах…

Маята… Прав, прав Степаныч: против лома нет приема!.. Но…

Что–то все же имеется. Что–то наработано поколениями…

И вот — они метелят меня, а я матерюсь истово и стозевно, матерюсь! И ору! Ору похабные песни — весь детдомовскоразгуляевский репертуар!.. Володька—Железнодорожник, Во–лодька–Часовщик, сам Петух, вся разгуляевская неавгустейшая шпана — все, в один голос, будто сговорясь, учили меня на бесчисленных примерах собственного своего немалого опыта: будут метелить — ори песни! Песняк — он си–ильно помогает! Особенно, когда по почкам или по яйцам… Они метелят — ты ори!

Или, если лупят по рылу и орать несподручно, — молчи тогда!

Только не хлюзди — не реви, и, избави Боже, не проси у них! Им это — когда ревут и просят — вроде как водяру в пустыне, цимес, рахат–лукум! Не допускай! И базлай, и базлай со всех сил — зачтется обязательно! Еще думай сильно, как сам ты их — за кишки! Э-эх! Как они просются–то тогда! Как просются!

Я не прошусь. Ору песни. Мне рот «грушей» затыкают – вою… Салфеткой затыкивают — молчу тогда… Мычу… Начальство заглядывает, обходом. Советует: успокойте его! «Успокаивают» — сапогами же. И волокут в карцер следственного корпуса. Сколько времени валялся там, каков он из себя — представления не имею: всегда оказывался в нем в невменяемом состоянии. Но знал: хорошо в нем — вертухаи там простые, бьют редко и не допытываются иногда — сплю ли? Если сплю — будят. Но руками. Если я отхожу — после беспамятства — тут они в покое оставляют. До подхода Большого с Ройтманом. Эти зорко следят, чтоб ни минуты не спал!

Глава 118.