Площадь Разгуляй

— Спасибо, что пришли… Вы меня узнаете? Я как–то с вами познакомился на Мостовой — вы к нам в дизельную приходи–ли… Помню имя маменьки вашей… Ладно… Дело надо делать.

Успеть рассказать. Очень важный случай был у меня в жизни.

Поломал он ее безо всякой жалости. Как танком по мне прокатил. Не по мне одному, конечно… Полагалось мне со случаем тем в могилку уйти тихо. Не получилось у них — жив я… Еще…

И, прожив все эти годы бездомным псом в своем дому же, я решил, что одному мне нести в себе тот случай более нельзя – душа не тянет больше. Пусть теперь тайну и другие несут, кто возьмется. Тогда и жизнь их злосчастная будет им понятнее…

Он глотнул воздух. Губы облизнул:

— На Кавказе родился я. Вырос там в немецкой колонии. И на службу оттуда пошел — на Черноморский флот. Дизелистом. На флоте служил на торпедных катерах. Потом на сторожевиках, в пограничниках. Там же, на Черном море, в долгосрочном, стал ходить на портовых буксирах. В Батуме, сперва. Потом в Поти. Там все и случилось в тридцать первом году, к осени. Капитаном у нас на буксире был Вдовенко, Петр Никодимович.

Он сообщил, что ждем на судно большое начальство. Ну, мы медяшки надраили, отшвабрили палубу, в помещениях прибрали. Прибыл Капитон — человек в Грузии известный. Пограничным командиром был на турецких границах. Осмотрел посудину, перетолковал с Вдовенко. Как сошел с буксира, мы отошли за пирсы и там якорь бросили.

— Часов в десять вечера — темно было, моросно — подошел к нам катер. Прогулочный. Взяли с него на борт четырех человек:

Сталина, толмача с ним, еще двух — с охраны. Один, что с охраны, влез сразу ко мне в рулевую и не отходил до самого конца.

Другой терся сперва на баке, потом ушел с нашим матросом в машинное.

— Поставил меня Вдовенко к штурвалу, а сам у дизеля. Вышли в море. На вест. Часа через четыре хода заметили по курсу яхту без огней. Двухмачтовую, навроде брига. Застопорили. С яхты посудина подошла, с гребцами и тремя пассажирами. Когда они поднялися к нам, я главного сразу узнал — Гитлер! Мать честная, подумал я, а он–то что тут делает?! Зачем пожаловал?

Я‑то его как узнал? В колониях у нас книжку его пряталичитали. «Мейн кампф» — «Моя борьба». С портретом. И непонятно мне никак, зачем встреча? Он же враг!

— Сталин с толмачом встретил этих троих у борта. Потом все вместе — в кубрик. Разговаривали они часа четыре. Попрощались на баке, прямо передо мной. Потом все трое, что с яхты, попрыгали в свою посудину, отошли. Вдовенко подал команду: на «полный», огней не зажигать…

— Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде выстрелы я услыхал — два. Глухо так. Потом еще и еще. Я спросил того, что торчал возле меня, с охраны: «Стреляет кто–то или померещилось?» — «Померещилось». — «Ни хрена! Из маузера стреляли, я‑то знаю…» Он сказал: «Все–то ты знаешь». Дальше идем.

Вроде засветлело. Кавказ вырисовался… Видно стало почти что все на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, который к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне поднялось, тревожно стало. Не дурак же — понимаю, что рейс «темный», темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью ходить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде приставлять — Хозяин же, барин, главный в республике! И выстрелы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, который со мной, будто кот настороженный: чует, что я задумался, и глаз с меня не сводит. Плохо мое дело, думаю. И Вдовенко в машине молчит.

— Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф: «Капитан! Впередсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!».

Который со мной, толкнул меня о переборку, по трубке ударил:

«Крути, парень, свою баранку, и молчи!». И даже руку мне на шею положил твердо. Ну, думаю, плохо. Вдовенко не отвечает, а должен был обязательно ответить. До берега еще ходу часа два — далеко. Молчу. Кручу штурвал.

— Тут навстречу из мороси — ну, прямо по курсу — прет танкер. Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, со мной, «на калган» взял жестко, от души. Грех на мне: добавил ему ключом еще пару раз — упасть–то ему некуда было, рубка маленькая. Заклинил штангой штурвал… Потом выполз пластуном к фальшборту, взялся за кранцы — ими весь буксир обвешан — и нырнул.

— Страшно: только что человека порешил. И как же мне тошно стало от этого! Видать, по службе в ГПУ или еще где, подневольный он, команду выполнял. Ладно… Отошел малость в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное… Нет никого! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как резануло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищибратцы! А еще я рассопливился, гада пожалел. Оттолкнулся от кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по течению — куда вынесет.

Глава 148.

Валентин Михайлович закрыл глаза. Замолк. Отдыхал. Только теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно тяжело было ему говорить.