Площадь Разгуляй

Если мы шли по Новобасманной, то перед тем, как повернуть в ворота сада, мы должны были пройти мимо двух зданий, расположенных друг против друга по разные стороны улицы. С виду они были красивыми и уютными. В доме, что стоял по другую сторону сада, — он был сперва в два этажа, потом надстроили, — в верхней части дверных полотен портика тускло и таинственно–тревожно постоянно светились овальные окнафрамуги. И вот, увидев их — эти светящиеся глаза, — я испугался. Испуг этот был поначалу беспредметен, но со временем он перерос в стойкий страх. Страх рос, ширился и, наконец, вылился в кошмар снов — мучительных и бесконечных. После них я просыпался от собственного крика и будто утопал в холодном и липком поту. Мама и папа прибегали, напуганные. Объяснить им мой страх я не умел — как мог я рассказать про овальные окна, которых здесь, в комнате, не было и не могло быть? И по–чему вдруг овал может быть страшным?.. Почему?

Овальные окна еще долго сплетали страхи, которые истязали меня не один год. Очень чуткая во всем, что касалось ее воспитанников, фрау Элизе догадалась о причине моих страхов. И начала было водить нас в сад только по Старобасманной. Но мне–то очень хотелось пройти именно по Новобасманной! Здесь мы шли сперва мимо «маминых ворот» Басманной больницы, через которые она входила туда на работу и где мы с папой ожидали ее воскресными днями, когда она возвращалась с курсов в окружении «своих» врачей. Потом наш путь шел прямо под окнами ее кабинета в самом центре портика фасада, выходившего на улицу. Одно из них, что было в самой–самой середине дома, всегда оказывалось приоткрытым… Еще дальше надо было пройти мимо окон ее приемной–кабинета в здании по–ликлиники напротив — на другой стороне, на углу Новобасманной и Первого Басманного переулка, — ведь мама могла увидеть меня оттуда!

Мне так хотелось каждый раз увидеть эти ворота, куда входила мама, эти окна, за которыми она была! Я мучительно скучал по ней — с утра и до ночи скучал. Потому и упросил фрау Элизе ходить по Новобасманной. За счастье пройти мимо мамы платил очень дорогой ценой. Видимо, чувствовал, что счастье видеть маму навсегда от меня уходит… Это чувство поразило меня в больницы, — они были так опасно близки!

И овальные окна все снились и снились. Они так же страшно светились — тускло и грозно — в моих вечных страхах, — страхах одиночества, настороженной тишины, пустоты комнат…

Но ведь тогда я и догадаться не мог — просто не сумел бы, — что скрывали эти тусклые и таинственные окна–овалы. Угрожающе таинственные. И в меня вселилось необъяснимое понимание тревоги и горя. В конце концов, если зверь чувствует «запах ужаса», исходящий от преследуемой жертвы, то должна же и сама жертва уловить «запах опасности», исходящий от хищника!

…Поздно вечером фрау Элизе вела меня домой.

Мы размещались в бельэтаже бабушкиного особняка в начале Доброслободского переулка. Над нами жил горный инженер Александр Карлович Шмидт. Его сыновья и внуки в квартире не помещались и потому постоянно обитали на просторной даче в Сходне. Пышная зелень высоченных лип и вязов заполняла большой двор. Летом они стеною укрывали дом. С осени, когда листья опадали, дом огораживал строй старых сосен. Но они не могли скрыть от меня света моих окон. Если в одном из них в нашей квартире горел свет, сердце мое наполнялось радостью предстоящего свидания с папой и мамой. Фрау Элизе вела меня к ним. Если наши окна не светились, она вела меня в квартиру Шмидтов — в ней по вечерам свет горел постоянно: старик вечерами всегда был дома.

Александр Карлович вставал из–за большого письменного стола, аккуратно собирал бумаги и подкладывал в горящий камин маленькие березовые поленья. Затем, взяв меня на руки, шел со мною в кухню. Там мы вместе размалывали кофейные зернышки в маленькой старинной деревянной мельнице и ставили на спиртовку сверкающий медью кофейник. Таким же по–рядком мы возвращались в кабинет. Здесь я сам расставлял на столике чашечки с блюдечками и ставил на салфетку фарфоровую кружку для молока. Раскладывал на тарелочках мое любимое печенье «Альберт» и домашние галеты. Запах печенья и галет помню и сейчас…

Когда моя чашка наполнялась горячим молоком, кружка для хозяина — холодным, а чашечки — черным кофе для фрау Элизе, — другие чашечки предназначались для возможных гостей, которых у Шмидта было всегда много, — Александр Карлович церемонно приглашал к столу старушку. Фрау Элизе делала книксен, благодарила и садилась к столику. Тогда Александр Карлович усаживал меня на крышку огромного концертного «Стейнвея» — ногами на пюпитр, ставил рядом, на салфетки, свою кружку и мою чашку, сам усаживался перед роялем на козетку и начинал музицировать.

Он играл своих любимых композиторов: Шумана, Бетховена, Шуберта, Моцарта и Гайдна. Когда фрау Элизе не было, он играл Вагнера и Баха. Она не переносила музыки этих «сочинителей» войны и людской трагедии: на войне она потеряла всё – мужа и трех сыновей. Естественно, на Первой мировой, где ее Руди и дети защищали Россию…