Площадь Революции. Книга зимы (сборник)

Вдруг Воле подумалось: раз выскочили фурии, то следом, наверное, будут изображать Евстигнея в аду. Эта мысль ей понравилась: «Верно! Верняк! Почти как в опере Евстигнея, в «Орфее и Эвридике»! Он спускается в ад. Фурии себе воют и воют. А он плюет и даже мочится (что вполне отвечает порывам современности) на них. А потом – ррраз Эвридику – и обратно, из подземного царства, наверх!»

Правда, вскоре выяснилось: фурии пришли не за Орфеем. Они звали и манили к себе Волю. Фурии (сорвав мешающие делу маски) делали благостные и постные лица, отчего на них проступала старческая, умноженная годами подстав и подлянок – кручина. Внучка, Штучка и Дурдыка перестали даже на время плеваться и выкрикивать всякую гнусь.

– Ну что же вы, госпожа Рокотова? Неужто особое приглашение требуется? Топайте сюда: камин, плииз! Да и встаньте двумя ногами на камень истины, да и осудите прилюдно ваши вздорные мыслишки. Рубаните как следует, прямо перед залом, свой грубо-истерический текст!

– А чего это я буду здесь текст рубить? Да еще интимный, черновой? – выкрикнула в полутьму Воля и сама себе удивилась: «Какой это у тебя, Волюн, сучий, подонистый голос». – Я дома все что надо давно переделала, – вслух присовокупила она.

– Как это – чего рубить? Вот это да. А вы и не догадались? «Хвосты», «хвосты» рубить! Ненужные мыслишки, змеиными хвостами висящие, рубить! Хамство свое музыкальное обрубать-обтесывать. А лучше – выйти и признаться: Евстигней Фомин помер, и все! И никакой такой музыки, оживляющей трупы, после него не осталось. Значит, и оперы про это не должно быть. Не нужон ваш Евстигней современности!

– Подох он! Подох, сучий потрох! – загромыхала, как тазиком об пол, истомленная долгим музыкально-критическим молчанием Ната Дурдыка.

– А фиг тебе, Дурдыка, фиг!

– Ну вот, пожалуйста. Вместо серьезной музыковедческой дискуссии – женские дрязги. Вы не правы, Воля Васильевна. Мало того, что с неизвестным мужиком приперлись, так еще на уважаемого критика наезжаете. Чего вы вообще с критикой враждуете? Как… Как…

– Как Солженевич и Войницын! – крикнул кто-то из рядов невидимого гражданского общества, сильно волнуясь.

– Цыц в зале! Я попрошу-таки изображающих гражданское общество тут больше не вякать! А ну гоните массовку вон!

Тут очнулись – в обновленном либретто круто задействованные, но покамест слабо себя проявившие – Татьяна Внучка и Туся Штучка. Схватившись за руки, они стали трагически завывать, заодно давая Воле наметку, как ей быть дальше:

Позор мне, Воле, и еще позор!
Я создала либретто дико гадкое.
Позор, позор мне… От него отказуюсь.
И Евстигнея кончу по-хорошему.

Здесь Татьяна и Туся (Ната Дурдыка, старчески жуя плоть упорхнувших слов, осталась на месте) полезли наверх, в зрительный зал. Со злостью всамделишних, а вовсе не оперных фурий, кинулись они к Воле.

Наверное для того, чтобы легче расправиться с непокорной либреттисткой, в зале стал потихоньку – как гигантский сине-зеленый пузырь – вздуваться свет. И сквозь стенки этого светопузыря стало видно: никого в зале нет! А голоса гражданского общества вымучивает из синтезатора крутоспинный, мотающий из стороны в сторону маленьким голым шариком головы звукооператор.

– Разбить бы им всем хари, – ласково дернулась Воля к пыхтящим внизу старушкам. – Да уж не сегодня. Не получилось показать тебя, Клодюнчик. Я думала – тут дом родной, а тут клубок змеиный. Пошли в бар, здесь рядом, за стенкой. Туда они не сунутся: чужая страна.

Ухватив за руку длинного, гибкого как лоза Жан-Клод-Ива, который показался единственной в тот миг опорой, Воля двинулась к знакомой боковой двери.

– Так обгадить австрийцев и немцев! Ну и, конечно, нашу, русскую музыку! – причитала она на ходу. – А все Ната, все Дурдыка эта. В музыке она – ни бум-бум. В либреттках ни шиша не петрит. Высшую комсомольскую школу кончала! Я-то худо-бедно музшколу осилила. Для либретток хватит. Я же в саму музыку не суюсь. Так, с краю, тихонько… А она? Лезет грязными пальцами в самое нутро, в самый звук. А потом в газетках комсомолистых бред свинячий про музыку несет! – жаловалась Воля равнодушному к делам «Лиги либреттистов» Клодюнчику.

На станцию метро «Площадь Революции» спустились они далеко за полночь.

Два-три раза прошвырнувшись по пустому залу и дотронувшись, втайне от Клодюнчика, до руки бронзового градостроителя, Воля внезапно осознала: этот самый градостроитель становится что-то подозрительно похож на сочинителя великой, но до сей поры не оцененной в своем отечестве музыки: на Евстигнея Фомина.

Дома Воля попыталась еще раз перекроить изрубленное в куски либретто. Решила обновить начала всех трех актов. Но как-то у нее это дело не заладилось. Хотя местами выходило вроде неплохо:

Акт третий