Площадь Соловецких Юнг

Света метнула не него быстрый взгляд и со всей возможной скоростью пошла к лифту. Славик неторопливо направился следом. Сейчас Света отдаст ему костыли и будет подниматься, вцепившись в перила – лифтом он принципиально не пользовалась, тем самым доказывая свое отличие от беспомощных стариков – а он идти впереди, перешагивая одну ступеньку в минуту. И чувствовать себя из-за этой медлительности дураком…

Немного разозленный определением своей любимой, Слава не стал ползти рядом с калекой, а быстро поднялся и стал ждать ее на верхней площадке. Раскрасневшаяся Света, преодолев два пролета, забрала у него костыли, и, сдувая со лба пряди волос, нехорошо усмехнулась.

– Эта старуха уже два дня лежит… как это говориться… в сумерках сознания. То очнется, то опять уходит. Предсмертная слабость. Скорее уж…

– Что нести-то надо? – перебил ее Слава, которому очень не нравился этот разговор.

– Увидишь, сам все увидишь…

Слава сморщился, когда из открытой двери на него дохнуло аммиачным резким теплом – вечным запахом беды и беспомощности. Включил свет, стараясь не смотреть на угадываемое под серым казенным одеялом грузное тело, но не получилось – бледное отекшее лицо приковывало взгляд, похрипывающее дыхание рвалось из синюшных губ.

– Да уж… приятное соседство… ничего не…

Слава осекся, недоуменно взглянул на Свету – та стояла со злым лицом, поджав губы – и медленно приблизился к тумбочке. С фотографии в простой деревянной рамке ему улыбалась, с ямочками под углами губ, Ася…

* * *

Он ее ждал долго – хотя разрыв не был озвучен, он подразумевался исчезновением. Он ждал, понимая подсознанием, что никогда больше не увидит ее. Но разум твердил, что все не может кончиться вот так, без объяснений.

Будучи уверенным, что Ася придет хоронить старуху, Слава съездил в морг – и тут вдруг выяснилось, что тело вот-вот готовы отдать в медицинский институт, как невостребованное. Слава оформил все бумаги, заплатил кому надо, отвез незнакомую женщину в крематорий, заказал место в стене и плитку – и, когда шустрый кладбищенский мастер заделал раствором щели, изменил себе. Выпил за помин незнакомой души чекушку, закусывая горьким табачным дымом.

На работе задерживали зарплату – то есть дом престарелых исправно перечислял деньги крыше, но начальство, очевидно, находило им более достойное применение, чем оплата труда охранников. Слава ездил на Площадь Соловецких Юнг скорее по привычке и, отскучав день, поднимался к Свете – директор сдержал слово и калека жила теперь в собственной комнате. Ее волнистый попугайчик после первого визита вдруг отчетливо произнес слово «чекушка» – хотя Славик был чист и трезв, как промытое стекло.

На поэтический сайт он заходил все реже и реже – хотя исправно, раз в неделю, посылал сообщения, оплачивая приглашение на главной странице. Стихи жили своей жизнью, не нуждаясь в авторе. Да и сам автор давно уже не нуждался в них.

Однажды, придя из столовой, Слава увидел сгорбившуюся на диване старуху в черном.

Она, посмотрела на него отсутствующим взглядом, беспрестанно промокая платочком глаза, протянула папку тусклого голубого цвета и, не сказав ни слова, медленно побрела к выходу. Слава тоже промолчал – любые слова были бы лишними. Запоздалый ее опередил.

Он наугад достал пожелтевший лист и прочитал одно-единственное четверостишие.

«Тоскует запад в меркнущем огне.
Идет гроза. Не пьется и не спиться.
И ветерок шевелит на окне
Ненужной рукописи желтые страницы…»