Плоский мир

Я покачал головой и, не произнося ни слова, склонился над тетрадью. Минут пять я писал, а она за мною наблюдала, и только потом вдруг я услышал ее голос, гораздо ближе, чем до этого.

— Люди меняются, не правда ли?

Я поднял голову; она сидела уже на стуле, подле меня. Как это удалось ей так тихо подкрасться?

— Возможно, — я пожал плечами и потом спросил, сам не знаю зачем, — а вы рисуете?

— Только эскизы для костюмов. Я ведь модельер, вы помните?

— Да.

— Но я интересуюсь живописью и даже покупаю репродукции.

— Это плохо. Репродукции — это даже как-то подло.

— Почему? — я думал, что она задаст этот вопрос удивленно, но ошибся: и тени удивления не было в ее голосе; наоборот, он был чрезвычайно спокоен и мелодичен.

— Забудьте о том, что я это сказал.

— Вы так не думаете?

— Нет, я так думаю, но все равно забудьте. Обсудим это потом, когда познакомимся чуть ближе.

— Хорошо. А можно мне как-нибудь прийти и посмотреть ваши картины?

— Без проблем. Когда вы можете? — спросил я.

— Завтра, например.

— Завтра у нас у всех будет изрядное похмелье, — подмигнул я ей, — давайте через день.

— Ладно.

Я ожидал, что после этого она встанет и уйдет к костру, но ошибся: Таня так и продолжала сидеть рядом; она, видно, о чем-то думала, а я все писал, заполнял строки словами, и украдкой на нее поглядывал.

Художник, рисующий портрет с натуры? Я, пожалуй, никогда не соглашусь им быть.

— А что это мы так ударились в воспоминания? Не пора ли нам прокатиться с ветерком, а? — спрашивает Мишка, когда мы с Таней возвращаемся к костру. Глаза его посоловели. Изрядно же он успел в наше отсутствие! Рука, сжимая бутылку пива, чертит в воздухе ее горлышком косые ломаные письмена.

— Ты ударялся в воспоминания? Я не заметил, — говорит Калядин; последняя струйка пива льется ему на подбородок, его бутылка пуста, и он бросает ее в огонь.

— Что это с вами? — спрашиваю я удивленно.

— До того, как вы вернулись, они опять спорили насчет Шагала, — со значением кивает мне Вадим и опирается на Дарьино плечо.

— Ах вот оно что.

— Я просто намекал ему на очевидное влияние Шагала, под которым находится его творчество, — Мишка невинно улыбается, но я вижу, как снизу подбородок его опоясывают хитрые морщинки.

Калядин подается назад; он сидит на бревне, но чуть только мыски его ботинок отрываются от земли, а телу грозит потеря равновесия, тут же срабатывает внутреннее чутье, которое обычно испаряется после четвертой бутылки и возвращается после восьмой, и Павел рефлекторно наклоняется вперед.

— А если ты так хочешь от него избавиться, тебе следует прекратить делать на холстах эти…

— Пошел к черту.

— Ну вот видите! Он не хочет меня слушать.

Чтобы прекратить этот идиотский спор, я соглашаюсь отправиться к реке. Мы с Вадимом тушим костер, но минут через пять, когда вся наша компания уже на приличном расстоянии от участка, слышится резкий и звонкий хлопок — это взорвалась бутылка Калядина, все-таки побежденная прощальным теплом разворошенных костровых углей. Когда я учился в школе, терпеть не мог всеобщую историю, и все же из ее курса мне понравились слова Пирра, выигравшего битву, но потерявшего три четверти своей армии: еще одна такая победа и нам придется уносить ноги с поля боя.

Катер

Я шел впереди всех, но когда мы уже подходили к реке, Мишка вдруг, чуть спотыкаясь, нагнал меня и спросил:

— Какого черта ты сказал ей, что Антон умер?

Я посмотрел на него; Мишка был пьян, но не до такой степени, как Калядин, и я понял, что если бы алкоголь не забрал его, он задал этот вопрос гораздо раньше, потому как я действительно озадачил его.

— Не знаю, — честно ответил я.

— Тебе что, нравится разыгрывать из себя жертву?

— Нет. Ты и сам знаешь. Просто… — я остановился для того, чтобы попытаться подобрать нужные слова, — иногда мне кажется, что мы живем в каком-то странном фильме, понимаешь?

— Нет… не понимаю… это слишком сложно для меня…

Я не обратил никакого внимания на его ответ.

— В настоящем мы всего лишь зрители и не можем ничего изменить, но когда лента отправляется в прошлое, разве нельзя в своей памяти многое переставить местами? Ты становишься директором, режиссером, — как угодно, — словом, начинаешь контролировать персонажей своей драмы; многое хочется тебе изменить, повернуть, и, в конце концов, ты так этим увлекаешься, что они, превращаясь в марионеточных кукол, перестают быть для тебя людьми. Ты уже не любишь их: можешь умертвить, заставить плясать или просто забыть о них, и вынимать картинки из прошлого только в случае определенной надобности.

Они сели на задние сиденья катера, а я — за руль. Мишка что-то сказал Тане, я не расслышал, и она тут же встрепенулась:

— А что такое?

— Подожди еще немного — все поймешь.