Плоть и кровь

Он протянул косяк Билли. Билли наполнил легкие дымом, с благодарностью ощутив знакомое сладкое жжение. Когда же он вернул косяк Коди, тот ласково положил ладонь ему на грудь.

— Я чувствую ваше сердце, — сказал Коди. — Чего вы так боитесь, дитя мое?

— Я не боюсь, — ответил Билли. Он подождал, пока Коди затянется, отобрал у него косяк, снова наполнил легкие дымом.

— Ну, если бы вы и боялись, то, уверяю вас, беспричинно, — сказал Коди. — Здесь всего лишь любовь, мистер Вилл. То, что вы пытаетесь найти во всякий день вашей жизни. И это вас только украшает.

— Я думаю… — произнес Билли. — Знаете, я пойду.

И отдал косяк Коди.

— Так скоро?

— Да. Ну, я мог бы, конечно, сказать какую-нибудь глупость насчет того, что вспомнил о назначенной мной встрече, но на самом деле…

Билли надеялся, что такая его честность произведет приятное впечатление. Он хороший, отзывчивый мальчик, все еще не забывший о пределах дозволенного. И Коди, добрый, по-отечески относящийся к нему человек, полюбит его за все то, что он решил не делать. Воздух был полон теней и изменчивого света.

— Послушайте, правда же… — сказал он, и голос его показался ему далеким, словно им говорил другой мальчик в другой комнате. Билли смотрел, как Коди опускает косяк в пепельницу, как приближается к нему. Почувствовал, как ладони Коди ласково опускаются ему на плечи. Этот древесный запах. Этот легкий металлический звон. Билли хотел и не хотел.

— Все хорошо, дитя мое, — произнес Коди. — Вам не о чем тревожиться. Это доброта, только она, во всем.

Ладони его спустились с плеч, прошлись по спине, и внезапно Билли переступил какую-то черту. Что-то уже случилось, и даже если он отпрянет от Коди и убежит из этой квартиры, оно все равно останется случившимся. Он перешел на другую сторону и потому с великим облегчением позволил Коди расстегнуть его рубашку. И на краткий миг ощутил такой же покой и правильность происходящего, какой ощущает раздеваемый перед сном ребенок.

— Прелестно, — прошептал Коди. — У вас прелестное тело, мой мальчик, как это прекрасно — быть таким стройным и притягательным.

Билли позволил этому слову покружить немного в его сознании. Притягательный. Он коснулся самой верхней пуговицы на рубашке Коди и, ощутив стремительный наплыв радостного волнения, расстегнул ее. И увидел кусочек кожи Коди, темной, испещренной черными волосами. Он не мог поверить, что ему дозволенно было сделать это. Кровь стучала в висках Билли, какая-то часть его сознания словно воспарила и наблюдала за происходящим, охваченная ликованием и ужасом, а между тем пальцы его спускались вниз, расстегивая пуговицы Коди. Наконец рубашка распахнулась, и Билли увидел мягкие мышцы его груди, мохнатую припухлость живота. Билли раскачивало между брезгливым желанием и обжигающим, стенающим смущением.

— Пойдем, — сказал Коди. — Пойдем туда.

Он отвел Билли к покрытой подушками лежанке и там стянул с него рубашку, проделав это со спокойной, почти клинической уверенностью в своей правоте, как если бы он, Коди, был врачом, а рубашка наносила Билли некий непостижимый вред.

— Теперь ложитесь, — сказал Коди.

— Я…

— Чшш.

Коди приложил к губам толстый коричневый палец. Билли подчинился. От него требовалось только одно — не говорить «нет». Отсветы свечей пролетали по декоративным тканям, как легкий ветерок. Коди уже развязывал шнурки его ботинок. И Билли вдруг захотелось сказать хоть что-то. Его охватила внезапная уверенность в том, что если он не услышит сейчас свой голос, то потеряет себя. Исчезнет в нигде, стынущем за самой кромкой мира.

— Послушайте, Коди, — произнес он еле слышным в мглистом воздухе комнаты голосом. — Я не думаю, что мне хочется делать это, правда, я думаю, что мне лучше уйти.

— Вам не хочется уходить, — ответил Коди. — Это лишь слова, которые произносит ваш голос.

На Билли напал гнев. Он мог бы даже ударить Коди — ударить в сосредоточенное, морщинистое лицо, склонившееся над носком его ботинка, и вскочить, крича: «Не указывайте мне, чего я хочу».

Но он не шелохнулся. Гнев обжег его кожу и сразу же обратился во что-то иное, незнакомое. Негодование, желание, страх переплелись в нем так путано, что Билли уже не отличал одно от другого. Он лежал неподвижно, придавленный их совокупной тяжестью, а Коди, покряхтывая, снял с его ног башмаки и поставил их на пол. Билли, глядя, как они отставляются в сторону, подумал, коротко и без испуга, о смерти.

— Я… — начал он, но продолжать не стал. Настоятельная потребность говорить сменилась столь же настоятельной — молчать, затеряться среди подушек, тканей и стоящих в большом горшке павлиньих перьев, которые подмигивали ему в полумраке. Он обратился в часть этой комнаты, и теперь с ним могло произойти все что угодно. И все было бы правильным.