Плоть и кровь. Про СССР

Странное, однако, воспоминание засело во мне. Ничего я так не люблю, как проводить раннюю осень в деревне. С юности уезжал на какую-нибудь дачу, отдаваемую знакомыми за ненадобностью в столь неподходящее время, чтобы одному гулять, читать, собирать грибы и быть почти счастливым. Мне было двадцать три года, относительно недавно я вернулся из армии, где провел худших два года в моей жизни, учился в университете и работал в библиотеке Эрмитажа. На десять дней отпуска, специально взятого в сентябре, я раздобыл замечательный загородный дом, стоящий одиноко, на берегу озера, в лесу, где никого вокруг не было. Только я и две собаки, которых мне приходилось кормить. Осень была, как всегда, чудная, очень много грибов, мы с собаками друг друга полюбили, никого не было вокруг, от озера по утрам поднимался туман, дни были теплыми и ласковыми. Иногда я выбирался в город и возвращался вечером, на последнем автобусе, останавливавшемся на шоссе где-то в километре от дома, до которого потом все равно надо было доходить пешком через лес. Возвращался я в осенние сумерки, и острейшее чувство счастья охватывало меня от леса, от одиночества, свободы, от тишины, осени, темнеющего сентября. Вблизи дома со ждущими меня собаками вдруг, неожиданно, я поймал себя на том, что блаженство, разливающееся внутри, смешивается с поразительным воспоминанием-ощущением: неизвестно откуда и отчего взявшейся острой ностальгией, немецкой Sehnsucht по армейской казарме, по бараку с кроватями в два этажа, по тусклому электрическому свету, по чувству тюремной запертости, что сопутствовало мне все два года моей армейской жизни. Поразительным образом самые ненавистные в моей жизни воспоминания смешались с ощущением свободной от всего осени и осеннего счастья, топя их в общем расслабленном блаженстве. Я до сих пор помню это воспоминание с физической убедительностью, как одно из самых сильных переживаний в жизни. Откуда оно взялось, что оно значит?

S. P. Q. R.

С. С. С. Р.

В деревне, где купили дом мои родители уже в продвинутых восьмидесятых, на крутом берегу, стояла высокая желто-белая церковь конца XVIII века, архитектуры изрядной, напоминающей о неоклассике львовского круга. Церковь была облезлая и облупленная, без крестов и совершенно голая внутри. По субботам в ней показывали привезенные из города старые фильмы. Вокруг церкви когда-то расстилалось старое кладбище, поверх которого была проложена совершенно бесполезная дорога, никуда и ни к чему не ведущая, так что от кладбища уцелел только кусок чугунной ограды, означая любовь к отеческим гробам. Еще одной достопримечательностью был фундамент около очень грязной большой лужи. Местные с удовольствием сообщали, что это — остатки здания старой школы, построенной сердобольным помещиком для населения. Школа была крыта черепицей и стояла на берегу пруда с кувшинками, и еще недавно можно было увидеть ее стены, теперь же ее окончательно развалили. Когда произошло это «недавно», было неясно, но дети уже давно ездили в школу в другое село. Маленькие дети были довольно милы, но дико ругались матом, и чувствовалось, что мальчики скоро сядут за хулиганство, совершенное по пьяной лавочке, что всегда и происходило, и взрослого мужского населения, не побывавшего на зоне, практически не существовало.

Деревня была полна историями. Один молодой тракторист, напившись и ни с того ни с сего приревновав свою невесту, погнался за ней на тракторе и переехал ей обе ноги. Старый алкоголик из дома у реки, получив пенсию и тут же ее пропив, повесился от того, что жрать было нечего. Галочка по прозвищу Одесситка, невесть откуда взявшемуся, торговала самогоном, что очень нравился всем мужикам, так как она добавляла туда отличную дурь. Двое уже умерли от алкогольного отравления. Галочка, довольно грязная баба, не была, однако, королевой. Ее клиентами были совсем уже подонки, вроде повесившегося. Подлинной королевой была продавщица Адель, торговавшая в местной точке и державшая всю деревню в кулаке.